Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
— Звонила Илона, — шепнула мне Квета.
Звякнуло стекло, когда она поставила поднос на стол, и поверхность кофе всколыхнулась. У Кветы был славный обычай заливать кипятком не весь кофе сразу. Мне казалось, в чашке на целый метр гущи; кусок сахару, который я осторожно положил в кофе, медленно опустился на дно.
— Когда?
Шаги приближались, пол в коридоре, выложенный плитками искусственного мрамора, доблестно поддерживал директорское тело. Смолин будет здесь секунд через десять.
— Они приедут сюда, к директору. Вы не сдавайтесь! — прошептала
— Больше ничего?
— Еще вас разыскивала жена, — упавшим голосом проговорила Квета, отводя глаза.
— Зачем?
— Сказать, что она вас окончательно ненавидит.
— Так и сказала?
— Да. — В глазах Кветы снова появился тот странный блеск, который сейчас, неведомо почему, мне не понравился.
— Что вы об этом думаете, Квета?
— Это было так неожиданно, что я ничего ей не ответила.
Шаги стихли у моей открытой двери. На пороге появился Смолин: болезненно расплывшееся тело, втиснутое в мятый костюм, черный, в старомодную серую полоску, любопытные злые глаза под колючими, щетинистыми, уже седеющими бровями. Дряблые щеки трясутся, когда он быстро поворачивает голову — вот как сейчас.
— А она не сказала, почему меня ненавидит?
Я бы предпочел долго еще расспрашивать Квету о самых интимных своих делах — и вдруг ощутил страшный голод, ужасно захотелось что-нибудь съесть, прямо сейчас, сию секунду, помчаться в буфет, мимо которого минуту назад я прошел совершенно равнодушно.
— Нет, не сказала, — оглянувшись на шумно дышащего Смолина, тихо и робко ответила Квета и вышла к себе, захлопнув за собой дверь.
— Пойдем ко мне, — отдуваясь, сказал Смолин.
Он глядел мне в лицо долгим, пытливым взглядом, словно хотел заранее оценить мои возможности.
— Может, позволишь допить кофе? Мне это нужно, как соль. Приду через пять минут, ладно? — И я помешал дымящийся кофе.
Ложка звякала о чашку, временами тускло взблескивая. Мне в самом деле очень хотелось кофе, он помог бы мне побороть сонливость.
— Как хочешь, — буркнул директор. — Тебе же меньше времени останется. Закончим с тобой, поеду в район на совещание.
— Да ведь, насколько мне известно, ты был там вчера. Или позавчера?
— Позавчера. Сегодня еду держать ответ.
— Черт возьми.
— Так что пошли. — Он поманил меня рукой.
Звал он меня к себе явно не за тем, чтоб объясняться в любви.
— Кроме того, я должен еще передать тебе кое-что от твоей жены, — пробормотал он, избегая моего взгляда.
Я отхлебнул кофе. Он был превосходен. Густой, горячий, пожалуй, вкуснее всего, что мне доводилось пить. Захотелось от души, прямо теперь, поблагодарить секретаршу.
— Спроси Квету Францеву, она тебе передаст.
— Спасибо, уже передала.
— И будто ты сам во всем виноват.
— Спасибо, — повторил я.
Я слегка скосил глаза на кофе — какого он цвета? Цвет был кофейный, самый прекрасный в мире. И мгновенно я почувствовал себя лучше. Я сидел за столом, правой щекой к двери в коридор, след от удара больше не жег, сонливость прошла. Я подавил последний зевок, глотнул, чтоб незаметно было.
— Хорошо, сейчас приду, — обернулся я к Смолину и помешал в чашечке — выпью все, до дна, даже гущу. — Ты будешь один?
— Нет, — с угрозой ответил он и круто повернулся.
Снова затопали его шаги, постепенно затихая в гулком коридоре. Стукнула дверь, и воцарилась тишина.
Я отодвинул стул, закрыл фрамугу и отворил дверь в комнату Кветы. Она стояла за дверью, будто ждала, что я появлюсь и что-нибудь у нее попрошу.
— Серьезно, кто там у него? — спросил я.
Я вернулся за подносом и поставил его на ее стол, поднял крышку вазочки и взял два печенья.
Квета очень элегантна, хотя, пожалуй, вовсе не красива. Есть в ней что-то притягивающее мужчину, если дать ему время хорошенько ее разглядеть. Она носит отличные платья и модные туфли. Правда, одежда не может скрыть недостатков ее сложения. Словом, Квета некрасива, зато умна, честна и — свободна. Ей, мягко говоря, уже за двадцать пять, рот и нос самые обыкновенные, обыкновенные икры и бедра. Но в этой женщине живет душа и великая честность и искренность. Видно, поэтому она смотрела на меня с таким испугом, тщетно пытаясь скрыть сочувствие.
А погода великолепная. Зима — самое чудесное время года, если смотришь на нее из натопленной комнаты, сытый и выспавшийся, напившись отличного кофе. Такая зима подбивает на сумасбродства. В такие утра поэты любят писать гимны или по меньшей мере оды в двести строк. Ветер сметает с крыш замерзший иней, его кристаллики сверкают, поблескивают на лету, порхают за окном, чтобы снова целым роем взвиться вверх. И опять опускаются на ждущую землю. Я не думал о том, что пережил в последние дни. В конце концов, все было совершенно нормально. Только в каждой косточке усталость, она стала осязаемой, парализовала руки, ноги, все суставы, какие только есть в моем теле.
Квета стояла, прислонившись к белой двери, и вдруг по щеке у нее поползла слезинка, за ней другая. «Тихий плач, тихое утро, тихая, спокойная жизнь, — подумалось мне, — тихо плачущая любящая женщина, которая ждет вас, хотя бы вы несколько дней не были дома, которая хорошо знает, что вы не без дела болтаетесь по широкому, просторному, снегами засыпанному свету…» У меня было впечатление, что Квета еще не все выложила.
— Вы мне очень поможете, если скажете, кто там еще меня дожидается.
— Прошекова, — ответила она, всхлипывая, и просительно посмотрела на меня.
Может, хотела дать понять, что мне лучше скрыться, исчезнуть, только не ходить к директору?
— Что такое? — удивился я и слезам Кветы, и имени Прошековой. — У вас красные глаза. Перестаньте. А то сотрудницы начнут допытываться, что тут, черт возьми, произошло. Что вы им ответите?
— У вас тоже красные глаза, не думайте, — возразила она. — Они хотят вас выгнать.
— Прямо сейчас?
— Да.