Современная датская новелла
Шрифт:
— Как по-твоему, она умрет? — прошептал Йохан.
— Ясное дело! — сказал Роберт и отвернулся. — Ясное дело, помрет, сплошь одна кровь.
— Чего вам тут надо, ребята? — раздался позади них голос. Это был Йосеф, кок. Он стоял в дверях камбуза, держа в одной руке стеариновую свечку, а в другой — псалтырь.
— И с рождеством-то не поздравите!
— С рождеством Христовым, — сказали юнги в один голос.
Повар поставил свечку на стол, сунул псалтырь в карман и достал бутылку портера.
— Выходит, дело-то дрянь, —
Кок сел на табуретку, потянул опять из бутылки и вытащил из кармана книжку. Его карие глаза были обведены красной каймой; цвет у них был тот же самый, что и у темного липкого пива.
— Но уж коли вы оба здесь, — продолжал он, перелистывая псалтырь, — так давайте споем стихиру, стихирочку совсем крохотную споем, а? Вот отсюда: «Святая ночь, благая ночь!»
Он умоляюще посмотрел на мальчишек.
— Да ведь не ради меня, черт вас побери! Я-то уже пел у себя в кладовке. Ради вас споем. Начинайте!
Он протяжно запел. Мальчишки со страхом смотрели на него.
— Ну, чего вы еще ждете? — прервал сам себя кок. — Что вы, слов не знаете? Нехристи вы, что ли? Начинайте, черт вас… прошу прощенья! Нечего попусту время терять. Стих этот во всех портах, по всей земле знают, не так, что ли? Ладно, нет так нет! Хватит с меня!
Он захлопнул псалтырь и закурил сигарету.
— Я вас уговаривал, — сказал он, — предупреждал, а вы как знаете.
Он опять отхлебнул пива, сделал несколько долгих затяжек и посмотрел на мальчишек кисло-сладким взглядом. Бледно-одутловатые щеки его задвигались. Он зажмурился и сказал, перекатывая сигарету в толстых губах:
— Я вам не проповедь читаю, это мне не подобает. Но все-таки подумали бы вы о вечном. Жизнь, она недолгая, и грязи в ней… И верно, что она юдоль плача, чистая правда! Да и то сказать, за каким чертом мы все существуем? Отвечайте-ка! Есть да пить? Путаться с дрянными суками? Тварь живую убивать да жрать, когда она, скотина-то, что и говорить, куда лучше и честнее нас?
Кок допил бутылку; он разгорячился от собственной речи, красные пятна выступили у него на скулах. Он погасил окурок о подошву и швырнул его в мусорное ведро.
— Н-да! — сказал он. — А какая, спрашивается, разница между сопливым младенцем и поросенком? Я вас спрашиваю! Какая разница между девкой и свиньей? Что та, что другая голодные и беспутные. Что у одной — мясо, бока, сиськи, кровь, да желчь, да моча, то и у другой. Грех, парни, он
Слезы навернулись на глаза кока. Лицо у него перекосилось.
— Да вы не подумайте, что я себя каким-то особенным считаю. И я такой же, однако изо всех сил стараюсь каяться, чтобы не угодить совсем в пекло. А если вы не будете так же делать… Эй, эй, ты куда это, Роберт?
— Меня тошнит, — ответил Роберт.
— И меня тоже, — сказал Йохан.
Кок тяжко вздохнул и закурил новую сигарету. Пожав плечами, он сказал, словно обращаясь к пустоте в светлой, чисто вымытой кладовке:
— Так вот оно всегда и бывает. Получай, когда людям добра хочешь.
В каюте горничной роженица боролась за две жизни. Пот и слезы катились у нее по щекам, как дождь по стеклу, а крики ее стали беззвучны. Силы гибели и творения схватились не на живот, а на смерть в тесной каморке и бились вечным неукротимым боем за владычество над миром.
— А может, все-таки впрыснуть ей? — умоляюще спросила Давидсен.
— Подождем, — ответил врач.
Стюард, официант и оба юнги стояли в коридоре. Прислушивались напряженно и молча. Немного погодя на трапе появился штурман Странге; обветренное бородатое лицо его было мрачно.
— Почему так тихо? — спросил он шепотом.
Стюард пожал плечами, избегая его взгляда. Оба юнги смотрели на него не отрываясь, и в глазах у них полыхал страх.
Из кухонных сфер доносились обрывки пронзительного блеющего пения.
Когда восходит вечно нов хвалебный гимн земных сынов и ввысь летит, ликуя, то в небе ангельская рать за нами станет повторять стократно: Аллилуйя!Это распевал кок. На лице штурмана появилось угрожающее выражение. Йосеф явно был пьян, а в таком виде петь псалмы да еще в святую ночь — нет, это уже чересчур! Это нетерпимо!
Побагровевший Странге исчез в люке трапа. Было слышно, как он препирается с коком, дело явно не ограничилось словами, загремела разбитая посуда и послышался громовой голос штурмана:
— Еще как серьезно, черт меня побери! Моя мать умерла, когда меня рожала.
Но тут послышались приглушенные голоса из каюты горничной. Плеск воды. Что-то похожее на гулкую затрещину. А потом вдруг ломкий, словно захлебнувшийся звук треснувшего колокольчика, звук, который быстро перешел в громкий неутешный детский плач, пронзительный и резкий, как тончайшая проволочка.
— Эге-ге-ге! — сказал вновь появившийся на трапе штурман. — Стало быть, изловили-таки нашего «зайца»!
Через несколько минут из каюты вышел доктор Хельгасон. Лицо у него было потное, а жилетка в крови. Быстрым шагом он направился в гальюн.