Современная датская новелла
Шрифт:
Молодой пастор, часто рассеянный и почти робкий, немного знал людей и хорошо — самого себя. Покуда взгляд его твердел принятым решением, а мысли уже чеканились в острые фразы, он все еще не знал, как подступиться к подобной речи. Помимо всех других соображений, его сковывала простая вежливость. Он сидел с ними за одним столом, он вкушал от их яств, он пил от их вина, он был гость. Велика ль цена горьким истинам, когда сам пророк только что прикладывался к пиршественному пирогу? Другой человек, более непосредственного и наивного нрава, не остановился бы перед этим, но не таков был молодой пастор.
Он чувствовал, что почва ускользает у него из-под ног и что он попросту их всех боится. И, глядя на них, ощущал тяготу своего призвания. Они
Он был светлый, стройный, с благородным лбом, и чужак, уж верно, решил бы, что он происходит от старинного рода государственных мужей или из духовного рода, но он был из тех крестьянских сынов, что рождаются на свет для ученья и вечного беспокойства. Здесь, в приходе, он пробыл недолго, но всеми уже стал любим. На службы к нему ходили, в проповедях его знание о земле, зверье и сельской жизни тонко смешивалось с высокой нежностью божественного, и слушателей это восхищало, но, придержись они его слова хотя бы с воскресенья до понедельника, они бы из крестьян тотчас превратились в мечтателей.
Он постучал по стакану и сказал проповедь о труде работников, о бедняках, чьими трудами спеет колос. К чему полное гумно и безбедный кров, если в сердце хозяина нет благодарности к сеятелю?
После минутной тишины вновь грянуло веселое застолье. Не то чтобы они пропустили слова пастора мимо ушей, но языки развязались, лица разгорелись, и снова в ход пошло крепкое питье.
Пастор уж не раз подумывал о том, что пора уходить, и ждал только удобного случая, но тут взгляд его упал на хозяйку. Она шла через залу, возбужденная озабоченность в ее облике сменилась поразившим пастора спокойствием. Медленно подошла она к мужу и что-то шепнула ему на ухо. Тот посидел, застыв, потом с грохотом отшвырнул нож и встал из-за стола. Заметил все это один только пастор. Взгляд его встретился с взглядом хозяйки, и она подошла к нему. Здоровое, крепкое лицо ее улыбалось, но улыбка сидела на нем как-то косо и углы рта дрожали. Щеки пошли красными пятнами, покраснела и шея. Она помолчала. А потом громко попросила пастора пойти за ней взглянуть на детишек.
С улыбкой выведя его из залы,
— Что такое случилось? — спросил пастор.
— Подите поглядите, — шепнула она.
Он последовал за нею пустыми темными комнатами, и вот они оказались в людской.
Со струганного стола убрали утварь, и теперь на нем лежал Енс Отто. Он лежал вытянувшись, тихий, неживой. Темные глаза стыло глядели в черный потолок.
По стенам жались девушки, женщины, работники. Иные фартуками зажимали рот, другие стояли молча, в странном оцепенении. На скамье подле стола сидели только два пришлых возчика да скотник Йохан. Те двое опирались на стол, разглядывали собственные узловатые, натруженные руки и не знали, куда себя девать. Скотник же упирался широкой, сутулой спиной в стену и переводил с одного лица на другое взгляд затравленного зверя. Хозяин прошел прямо к нему и наотмашь ударил по щеке.
— Ах ты… ах ты! — только и смог он выговорить.
Йохан съежился от пощечины и длинными руками схватился за голову, обороняясь. А глаза забегали еще быстрей.
Пастор видел все как во сне. Он снял со стены старое, кривое зеркало и поднес к губам мальчика.
— Ничего не поделаешь, — сказал он хозяйке. — И как же это случилось? — спросил он.
— Напоили его до смерти, — спокойно отвечала хозяйка.
Пастор встретил дикий, бегающий взгляд скотника и отвел глаза. А потом он закрыл глаза покойнику и, вынув из кармана носовой платок, отер пену с уголков его рта. Рассеянно поглядел он на платок, повернулся и положил его в холодную печь. Он понимал, что движения его кажутся обдуманными и привычными, а ведь это было совсем не так. Многих видел он на смертном одре, многих провожал в невозвратную дорогу, но не мог припомнить, чтоб когда-нибудь уже закрывал глаза покойнику. Нет, пока не приходилось, подумал он. Последняя услуга должна быть оказана нежной, доброй рукой, и часто я к этому стремился. А сам ведь всегда боялся их стылого взгляда. Отчего? Сам не знаю. Он такой непостижимый, этот взгляд. И вот я закрыл глаза мальчику, я словно перевел стрелки часов. Что при этом чувствуешь? Ничего, решительно ничего.
Енс Отто казался теперь больше, распластанный на столе в своем залатаном, чистеньком платье, до него ношенном старшими братьями и уже коротком ему в рукавах. Темные кудри прилипли ко лбу. Он был прекрасен. Однако смертная бледность уже легла на это лицо.
Все стояли молча, и наконец пастор понял, что его тут ждали. Сюда достигал шум пиршества, он отвлекал и рассеивал его мысли. И он не сразу понял, как важно то, что надо сейчас сказать. Он обернулся к хозяину и его жене, стоящим за его спиной бок о бок. Пастор вгляделся в лицо хозяйки и спросил:
— А родители его?
Она открыла рот, но ни звука не могла выдавить, и за нее ответила старая, степенная стряпуха:
— На Песчаные Холмы девчонку послали, а то все робеют.
— А врач? — спросил пастор.
— Пошли уж, запрягают, — отвечала стряпуха.
— Как же они со двора-то съедут, ведь слышно будет? — вскричал хозяин и кинулся было к двери.
— Ну так скажешь, что это пастор уехал, — возразила жена. — Господи, и о чем ты печешься, — вздохнула она и подняла передник к заплаканным глазам.
Но муж уже повернулся, подошел к скотнику и снова ударил того по щеке.
— Зачем ты так? — сказал пастор.
— Это все ты, все ты! — вырвалось у хозяина, но странно неотчетливо; он приглушал вспышку ярости.
— Да почему же я? Почему? — бормотал скотник, заслоняясь от него ладонью.
— Знаю я тебя! — простонал хозяин.
— Да почему же я, почему же… о, черт! — оборонялся скотник. Он сидел теперь очень прямо и не двинул рукой и не зажмурился, когда хозяин вновь ударил его по лицу. Он обводил всех расширенным, диким, нестерпимым взором.