Современная французская новелла
Шрифт:
— Надоели мне отели в Туре. Три-четыре дня в неделю — это слишком много, поневоле начинаешь раздражаться, и слишком коротко, чтобы устраиваться всерьез. Когда я случайно, просто на прогулке, наткнулся на Приере, я сразу понял: вот где можно обосноваться…
Женевьева улыбнулась: чуть насмешливая нежность, а возможно, и любопытство — поди знай; Женевьева была на редкость молчаливой спутницей жизни, даже, пожалуй, чересчур сдержанной и ироничной.
Снимая на ходу резиновые перчатки, толстуха приближалась к ним.
— Мсье и мадам Депар? Я вас ждала.
Она обменялась с приезжими рукопожатиями. Руки у нее были мягкие, хорошо промытые, рабочие.
— Какой прекрасный сад!
— Спасибо, мадам. К несчастью, мсье Депар, я не могла оставить за вами комнату номер пять, ее на целый год сняли, одна моя старая клиентка. Даже ключ она всегда берет с собой. Но и седьмой номер не хуже. Лично мне он больше нравится, намного светлее, сами увидите. По-моему, вам хорошо известно расположение дома.
— Несколько лет назад я сюда часто наезжал.
— Жаль, у меня память на лица плохая, да к тому же вы, должно быть, имели дело с моей дочкой. Я ее только на время отпуска замещаю, вот как сейчас. Будьте добры следовать за мной, мадам.
Комната помещалась на первом этаже — просторная, прекрасные тяжелые занавеси на высокой двери, выходившей в сад, откуда доносился щебет каких-то неизвестных им птиц. Гладиолусы в глубине сада смело таранили воздух в своей алой и розовой спеси, прямые, вызывающие, точно щеголи.
Широкая кровать была покрыта светло-зеленым атласом; шкаф прекрасной работы, в стиле французского Ренессанса, стоял в алькове. Лампы придавали всей комнате семейный, чуть старомодный, домашний вид. Не будь на двери таблички с номером, никто не отличил бы ее от обычной комнаты для гостей в любом доме.
— Шикарно! Не понимаю, почему тебе так понадобился пятый номер? Наш просто великолепен.
— А тот еще лучше. Во-первых, там стоит рояль, да, да, рояль, детка! Во-вторых, окна выходят на лужайку, между двумя живыми изгородями бересклета, и видишь: там, в глубине, виднеется что-то белое? Не то дриада, не то нимфа из местного камня, и рядом пробивается струйка воды, чистой-чистой. А впрочем, я и сам не могу объяснить почему… Вечерами там было… да, да, там было спокойнее, таинственнее, что ли. Когда в плюще раздается шорох, так и чудится, будто там притаилась белка, которая ждет, чтобы ты ее приручил. Мне ужасно нравилась та комната.
Они молча раскладывали вещи, чтобы поскорее убрать с глаз долой чемоданы, забыть о том, что они вообще существуют, ведь именно из-за чемоданов Женевьева не любила отелей.
За ширмой — умывальник, биде из черного фаянса и на стенах бра, совсем не подходившие к этому уголку, отведенному для гигиенических надобностей. На вешалке — пушистые полотенца. Душ помещался в передней под лестницей, о чем извещала надпись — вычурные белые буквы на черной дощечке.
Женевьева была в восторге от «изумительного» гардероба, и она взирала на него, как на святая святых.
— Ну, довольна?
— Конечно! А как же иначе! Ты прав, здесь все такое миленькое.
Его передернуло. «Миленькое…» Ему бы и в голову не пришло такое определение, наверняка не пришло бы… Он встряхнулся, положил ладонь робкого владыки на бедро жены.
— Пойдем?
— Оставь, Поль! Вот так, сразу? Мне ужасно есть хочется.
После обеда в ресторане под аркадами Женевьева непременно пожелала посмотреть последний фильм Лелюша. А когда сеанс кончился, они еще побродили по узким улочкам возле собора. Женевьеву привела в восторг пламенеющая готика. Но она заявила, что такое изобилие статуй, залитых желтым светом ламп, кажется ей чуточку нелепым.
Когда они наконец добрели до Приере, поднялся ветер — прокравшись, как мародер, по берегу реки, он безжалостно трепал листву. А там, внизу, под порывами ветра река упрямо бормотала что-то свое, перекатываясь через отмели, лежащие между песчаными островками, и лишь изредка негромко всплескивая — плеск этот напоминал чмоканье, с каким новорожденный сосет материнскую грудь.
Калитка, ведущая в парк, не скрипнула. Фонарь над входной дверью скупо освещал ступеньки, и сад открылся перед ними, как шелестящая бездна, только главная аллея, по которой недавно прошлись граблями, казалось, чуть-чуть светилась, точно Млечный Путь на ночном небе.
Женевьева взяла мужа за руку. У самых их ног негромко квакали лягушки, словно спрашивая друг друга о чем-то. Все казалось совсем обыкновенным, но сама обыкновенность эта была чисто деревенской и не могла не радовать. Даже город не способен убить этого чувства в человеке.
Едва они легли, как за окном заскрежетал под колесами гравий. Лучи фар осветили изгородь, и слабый их отблеск упал на постель. Женевьева приподнялась и огляделась. А он, сам не зная почему, лежал и чего-то напряженно ждал. Вновь очутившись в темноте, они жадно ловили звуки. Вот, звякнув цепью, негромко проскулила собака, и кто-то тихо сказал: «А ну замолчи, Артюс», — потом заскрежетал ключ в замочной скважине. Открылась сначала дверь, потом окно. И все. Приехавшая женщина не стала зажигать свет, не зажурчала в ее комнате вода, не стукнул переставляемый стул. Дама из комнаты № 5 вошла бесшумно и стремительно, как к себе домой, незнакомка без имени, мгновенно утонувшая в этой странной, в этой глухой тишине. Все окаменело в безмолвии, кроме чистого голоса с едва заметным металлическим оттенком, который показался им веселым.
— Что это она там вытворяет?
— Не знаю, Поль. Спи, уже поздно.
Утонув в мягком пуховике и сложив на животе руки, Женевьева сразу погрузилась в сон с какой-то немного ненатуральной поспешностью. Поль вздохнул. Вот он вам, брак. Меняют любовь на сон, каждый вечер натягивают его на себя, как пижаму, которая вам не слишком к лицу. Зато удобна. Когда Женевьева тушит свет и принимает таблетку снотворного, они как будто еще больше отдаляются друг от друга. Однако виной всему был вовсе не поздний час. Она ведь захотела гулять. Таскала его по городу. Он почувствовал легкий неприятный укол, нет, не желания, просто как бы укус где-то возле сердца.
Поль попытался погладить плечо жены, приласкать ее — иногда ей нравилось, что ее так будят. Дело оказалось нелегким, слитком коротка была кровать… да ну все к черту. Он поднялся, выпил стакан тепловатой воды; сколько бы ни текла, вода в кране всегда оставалась теплой, он это знал… Машинально помочился в биде. Женевьева всякий раз приходила от этого в ужас, но ведь она, в конце концов, спит…
В полуоткрытое окно врывались далекие звуки, глухой стук колес усиливался через определенные промежутки — это грохочут цистерны, которые паровоз тащит через железнодорожный мост. По этой стороне проходит сравнительно мало машин, водители предпочитают другой берег, где меньше светофоров. Обмелевшей реки — ее уровень понизился до предела — сейчас не было слышно. Зима выдалась сухая, сезон дождей кончился быстро. Потому-то в половодье воды и не прибавилось. Времена года тоже бывают не похожи друг на друга.