Современная китайская проза
Шрифт:
— Чем так сидеть, послушайте музыку, — предложил я девушкам, достав проигрыватель и пластинки.
Оглянувшись на свою хмурую подругу, Ян Лю согласилась. Пока я с домашними ужинал, из моей комнаты неслись знакомые звуки симфонической поэмы Сметаны «Моя родина». Это была одна из моих любимых вещей. Я никак не ожидал, что Ян Лю выберет именно ее. Эта музыка всегда меня восхищала. Я слышал в ней весенний ветер, что летит над горами и прозрачными родниками, над лесами и крестьянскими домиками в полях…
Я вернулся к себе в комнату, когда музыка уже смолкла. Девушки по-прежнему сидели
— Тебя зовут Янь И? — спросила она, кивнув на лежавшую рядом с ней книгу — «Моя жизнь в музыке» Римского-Корсакова. На обложке книги было написано мое имя.
— А меня зовут Ян Лю, — продолжала она. — Ян пишется так же, как у Ян Кайхуэй[28], а Лю, как у Лю Чжисюня[29]. А мою подругу зовут Фэн Юйчжэнь. Подруга кивнула мне, но ничего не сказала.
— Ты любишь музыку? — расспрашивала меня Ян Лю.
— У нас вся семья любит музыку. Мой отец раньше преподавал музыку в средней школе.
— А ты сам сочиняешь музыку, да?
— Откуда ты знаешь? — пробормотал я в изумлении.
— Но ведь это ты сочинил? — Она взяла со стола блокнот и протянула мне.
Вот до чего доводит безалаберность! В блокноте была песня «Я жду…», а сбоку приписано: «Музыка и слова Янь И». С того дня, когда я сделал эту приписку, меня не оставляло опасение, что я поступил рискованно. И вот теперь… Что же делать? Мне очень не хотелось, чтобы Ян Лю узнала о песенке, потому что, по-моему, она была человеком неосторожным.
— Нам обеим понравилось, мы ее даже спели. Настоящая лирическая песенка.
— Да нет, она никуда не годится, — смущенно пробормотал я.
— Кое-что в ней действительно неудачно.
Моя радость сразу же испарилась. Вот ведь неожиданность! Я не знал, что и сказать ей на это «неудачно», но она тотчас без обиняков объяснила мне, что именно ей не нравится:
— Почему в твоей песенке постоянно повторяется слово «жду»? От этого она делается очень печальной. Ты воспеваешь людей, которые в жизни пассивны и все чего-то ждут. К чему прославлять такое настроение?
Ее замечание меня обидело, но я сдержался.
— Может быть, «жду» в моей песенке и то ожидание, о котором говоришь ты, — разные вещи, — ответил я.
— Почему разные? Все одно! — Ян Лю быстро распалялась в споре, но ее подруга, явно боявшаяся любых дискуссий, немедленно вмешалась:
— Нам пора идти.
— Дай договорить! — отмахнулась от нее Ян Лю. — В твоей песенке много прекрасного: раннее утро, приближающаяся весна, первая любовь юности — и это славно. Но почему надо ждать? Можно ли дождаться прекрасной поры! Ничего-то ты не дождешься!
— Если тебе не нравится ждать, то что же, по-твоему, надо делать?
— За все прекрасное в жизни надо бороться, прекрасное надет завоевывать!
Опять она разгорячилась. Увлекающийся человек.
— Ну и как же мне завоевать утренний рассвет? — насмешливо спросил я.
— Сначала добейся, чтобы за тобой по пятам не ходили шпики, а то и самые прекрасные звезды над головой не смогут тебя порадовать. Так или не так? — нисколько не растерявшись, ответила она.
Теперь мне нечего было возразить. Да, один — ноль, и я проиграл. Я взглянул на нее и увидел, что она вовсе и не думает надо мной смеяться, напротив, она глядела на меня строго и искренне, даже заботливо и, честное слово, с теплотой. Никогда ни одна девушка не смотрела на меня так, и я смутился, но до чего же не хотелось признавать себя побежденным в споре!
— Это ты верно. Но надо же видеть и то, что вокруг, а вокруг нынче сплошное ожидание. Только что мы ждали автобуса у парка Сунь Ятсена, было холодно, хотелось есть, многие замерзли, как сосульки, и в ожидании автобуса простояли на остановке двадцать, а то и тридцать минут… Разве им хотелось стоять и ждать? Хочешь не хочешь, а все равно ждешь!
— Такое ожидание глупо, бесцельно и напрасно. Надо было всем протестовать, возмущаться…
— Надо было? Да разве ты не видела, что все и так были возмущены, но никто не сказал ни слова? Все молчали и молчали.
— А ты подумал, что означает такое молчание? Оно означает, что у нас нет элементарнейшей демократии, что у нас фашизм!
— Фашизм? — оторопел я.
По правде говоря, мы с Даху не раз обсуждали положение в стране в последние несколько лет. Многое представлялось мне загадочным и непонятным, во многом мы сомневались, многое приводило нас обоих в отчаяние. Но мы никогда не задумывались, может ли в нашем социалистическом Китае появиться фашизм. Даже в мыслях допустить такое уже преступно. Решительное и категоричное заявление Ян Лю лишило меня дара речи. После долгого молчания я, запинаясь, сказал:
— Так, по-твоему, в Китае уже господствует… фашизм?
Сердце мое забилось учащенно. Не отвечая на вопрос прямо, она сказала:
— А сам ты разве не чувствуешь, что атмосфера фашизма вокруг нас сгущается все больше?
Я вспомнил о сегодняшнем случае на улице. Мое молчание встревожило подругу Ян Лю, и она, встав, потребовала:
— Не надо говорить об этом, пошли отсюда!
— Подожди, я хочу договорить. — Ян Лю упрямо стремилась переубедить меня. — Председатель Мао еще в шестьдесят третьем году предупреждал нас об опасности фашистской контрреволюционной реставрации. Разве мы тогда к нему прислушались? Теперь же яснее ясного, что фашизм утвердился. А мы все еще ничего не видим. Все еще ждем. Чего ждем?
— Что же нам остается, как не ждать?
— Как это «что остается»?! Можно выйти на улицы, устраивать демонстрации, бастовать, не ходить на занятия — да мало ли что еще!
— И тебе позволят?
— Это демократические права народных масс, они записаны в конституции!
— Конституция сейчас — бумажка, детская игрушка-хлопушка!
— Правильно, в этом-то все и дело. Но почему мы, восьмисотмиллионный народ, позволяем себя надувать? Что мы, дети, что ли? Почему нам не подняться, почему не бороться за то, чтобы слова на бумаге превратились в подлинные права? Даже если реализовать лишь половину прав, записанных в конституции, Китай никогда бы не дошел до своего сегодняшнего состояния!