Современная норвежская новелла

Холт Коре

Тут она все поняла, и ее терпение лопнуло.

— Господи, что за человек! — воскликнула она. — Да ты себе из этого устроил культ!

— Ты уверена?

— Конечно! Во всяком случае, это не гордость.

Я холодно посмотрел на нее. Все это мне было известно заранее, и теперь я ожесточился.

— В культе можно упрекнуть не только меня.

— Не понимаю.

— Там в передней стоит алтарь. Ты разве не заметила?

Если бы моя злость не была такой нелогичной, я бы не выдержал ее презрительного взгляда.

Наверно, я бы ударил ее, сиди она чуть-чуть ближе, и тогда все закончилось бы точно так же, как кончалось уже не раз.

Она не испугалась, но через некоторое время опустила голову и сидела неподвижно, сжав руками виски и уставившись в рюмку. Прошло несколько минут; не поднимая головы, она спросила:

— Можешь оказать мне одну услугу?

— Какую?

— Вынести его во двор. Только поскорее, пока я не передумала.

Я снял с вешалки пальто, но она сказала:

— Нет, нет, иди, как есть… И возвращайся, как есть, — прибавила она.

ТАРЬЕЙ ВЕСОС

Мамино дерево

_{Перевод Л. Горлиной}

И нынче есть люди под большим деревом в самом дальнем углу сада. В эти последние теплые дни их можно увидеть там каждый вечер. Кресло-каталка едет по дорожке сада. В кресле сидит старая женщина. Этот сад принадлежит ей.

Кресло везет молодой человек. Он спрашивает, как положено хорошему сыну:

— Хочешь проехать еще дальше?

— Да.

— Тебе хочется посидеть под деревом?

— Да, под моим деревом.

Она говорит с некоторым усилием. Усталая, слабая, больная. Но говорит.

Сын подвозит кресло к толстому стволу. И сидящая в кресле женщина опять начинает говорить. Пусть ей трудно, она не хочет молчать. Она слишком долго молчала.

Опять она говорит о своем муже. Он для нее — все. Он умер. Она и сама недавно чуть не умерла. Однако вот вернулась к жизни. Хотя и в кресле-каталке. Кресло ездит по краю могилы.

Она смотрит на дерево. В какую бы сторону ни подвинули кресло, оно все равно будет под деревом, так велика крона.

— Поставь меня сюда, — говорит она.

Сын ставит ее. Вернее, кресло. Она считает себя обузой и говорит о себе, как о неодушевленном предмете.

Она под своим деревом.

Дерево великолепно. Оно возносится выше всего окружающего. Выше дома. Выше остальных деревьев. Его венчает густая тяжелая крона. Воздух и солнце, просеянные сквозь листву, падают на землю благоуханием и тенью. Кажется, будто все большие птицы отдыхают на этом дереве, и все шмели жужжат в его листьях, и все комары пляшут возле него. Людям видно, что дерево огромно, но у него есть еще и тайное необъятное разветвление в глубине земли. И никто не знает, как много оно скрывает и каково оно все целиком. Дерево — это чудо.

Старая женщина смотрит на дерево. Смотрит ненасытно. Она зовет сына, который уже отошел от нее.

— Скьялг.

Он подходит.

— Хочешь домой? — спрашивает он.

— Нет-нет. Иди сюда, послушай шмелей.

Она всегда говорит о шмелях, жужжащих в листве. Она еще страшно бледна после недавнего единоборства со смертью. И она с жадностью слушает такой спокойный и здоровый звук, как жужжание шмелей.

Она говорит об этом Скьялгу.

— Их можно слушать до бесконечности.

— Да, — говорит Скьялг. — Но сегодня тебе нельзя оставаться так поздно, как вчера.

— Нет, позволь мне сегодня посидеть здесь подольше. Тебе не понять. Человек не понимает, что значит жужжание шмелей, пока не сляжет надолго.

— Да, конечно.

Скьялг отворачивается, произнося эти слова. Он смотрит на запад.

— Скьялг, что там?

Все она должна знать. Каждую мелочь. Кто что видит. Что слышит. О чем думает. Вот что значит побывать в лапах у смерти. Чуть не лишиться этого мира навсегда.

Скьялгу хочется признаться, что ему все это уже надоело. Но он не имеет права.

— Что там, Скьялг? — тревожно спрашивает она, ведь он так и не ответил ей.

Он говорит, что ему показалось, будто нынче будет красивый закат. Но в последнюю минуту туча закрыла солнце. Поэтому с гор сразу потянуло холодом.

— Тебе не холодно? Может, отвезти тебя домой?

— Да нет же. Дай мне пробыть здесь столько, сколько я захочу.

— Хорошо, — говорит он.

— Я буду сидеть здесь, пока не загорю, не окрепну.

Скьялг пожимает плечами. Неужели она заговаривается?

— Чего ты пожимаешь плечами? Думаешь, я не поправлюсь? — говорит она, сразу занимая оборонительную позицию.

— Да ты уже почти поправилась, — говорит Скьялг, и это доставляет ей радость.

— Я сегодня весь день думаю о Бендике.

Бендик — ее покойный муж, которого она никак не может забыть.

Скьялг покорно отвечает:

— Ты всегда о нем думаешь.

— А ты?

— И я тоже.

— Знаешь, что твой отец сказал мне перед смертью, он сказал, что я ненамного переживу его. Это было в последний день. И по-моему, в последний час.

— Да, ты говорила.

Сколько раз она уже говорила об этом, думает он про себя.

Она продолжает:

— Не знаю, почему он так сказал. Я этого не чувствую. И мне хочется жить даже без него. Он не должен был так говорить.

Скьялг молчит. Но она не желает менять тему разговора.

— Когда я болела, эти слова чуть не стоили мне жизни.

— Не может быть.

— Да, да!

— Но ведь ты все-таки поправилась!

— Да… но… Это ненадолго. Кто знает, доживу ли я до снега. А мне так хочется его увидеть.