Современная русская литература - 1950-1990-е годы (Том 2, 1968-1990)

Лейдерман Н Л

Все остальные "гробовозы", как кличут жителей родной Вить-киной Овсянки, что ни фигура, то колоритнейший характер. Чего стоит хотя бы один дядя Левонтий с его философским вопросом:

"Что есть жисть?", который он задает на высшем градусе опьянения и после которого все бросаются врассыпную, прихватывая со стола посуду и остатки еды. Или тетка Татьяна, "пролетарья", по "ыражению бабушки, активист и организатор колхоза, что все свои выступления "заканчивала срывающимся выдохом: "Сольем наш ьнтузиазм с волнующимся акияном мирового пролетариата!" Все овсянкинцы, кроме разве что деда Ильи, от которого слышали не больше трех или пяти слов за день, в той или иной мере артисты. Они любят покрасоваться, умеют сымпровизировать сцену

на глазах У всего честного народа, каждый из них - человек публичный, гочнее, "зрелищный". Его воспламеняет присутствие публики, ему на -"юдях хочется пройтись фертом, характер показать, поразить ^ким-нибудь фокусом. Тут красок не жалеют и на жесты не скуется. Поэтому многие сцены из жизни овсянкинских "гробово-зов" приобретают в описании Астафьева характер спектаклей.

101

основ нравственного "самостоянья человека", и ведет в тех направлениях, которые представлялись очень перспективными в 1970-е годы: в "Последнем поклоне" это "возвращение к корням народной жизни", а в "Царь-рыбе" - это "возвращение к природе". Однако, в отличие от множества авторов, которые превратили эти темы в литературную моду - с клишированным наборов лубочных картинок из легендарной старины и кликушеских ламентаций по поводу наступления асфальта на землю-матушку Астафьев, во-первых, старается создать в своих новеллистических циклах максимально широкую и многоцветную панораму жизни народа (из множества сюжетов и массы персонажей), а во-вторых, даже собственно повествовательную позицию его герой, alter ego автора, занимает внутри этого мира. Подобное построение произведений сопротивляется заданности авторской позиции и "чревато" романной диалектикой и открытостью.

Замысел "Последнего поклона" родился что называется - в пику многочисленным писаниям, которые появились в 1950 - 1960-е годы в связи с сибирскими новостройками. "Все, как сговорившись, писали и говорили о Сибири так, будто до них тут никого не было, никто не жил. А если жил, то никакого внимания не заслуживал, - рассказывает писатель.
– И у меня возникло не просто чувство протеста, у меня возникло желание рассказать о "моей" Сибири, первоначально продиктованное одним лишь стремлением доказать, что и я, и мои земляки отнюдь не иваны, не помнящие родства, более того, мы тут родством-то связаны, может, покрепче, чем где-либо" .

Праздничную тональность рассказам, которые вошли в первую книгу "Последнего поклона" (1968), придает то, что это не просто "страницы детства", как назвал их автор, а то, что здесь главный субъект речи и сознания - ребенок, Витька Потылицын. Детское восприятие мира - наивное, непосредственное, доверчивое - придает особый, улыбчивый и трогательный колорит всему повествованию.

В характере Витьки есть своя "особинка". Он эмоционально очень чуток, до слез восприимчив к красоте. Это особенно проявляется в той поразительной чуткости, с которой его детское сердчишко отзывается на музыку. Вот пример:

Бабушка запевала стоя, негромко, чуть хрипловато, и сама себе помахивала рукой. У меня почему-то сразу же начинало коробить спину. И по всему телу россыпью колючей пробежал холод от возникшей внутри меня восторженности. Чем ближе подводила бабушка запев к общеголосью, чем напряженнее становился ее голос и бледнее лицо, тем гуще вонзались в меня иглы, казалось, кровь густела и останавливалась в жилах.

Значит, сам Витька, главный герой цикла, принадлежит к той той "песенной" породе, которую Астафьев выделил из семьи "простых людей" в своих прежних рассказах.

Такой мальчонка, "песенный", нараспашку открытый всему миру, оглядывается вокруг себя. И мир поворачивается к нему только доброй своей стороной. Не случайно в первой книге "Последнего поклона" много места занимают описания детских игр, проказ, рыбалок. Здесь и картины совместной работы, когда деревенские тетки помогают бабушке Катерине квасить капусту ("Осенние грусти и радости"), и знаменитые

бабушкины блины на "музыкальной сковородке" ("Стряпухина радость"), и щедрые застолья, где собирается вся "родова", "все целуются друг с другом, и разморенные, добрые, ласковые, дружно поют песни" ("Бабушкин праздник"). . .

А сколько там песен! Можно говорить об особой песенной стихии как об одном из существенных стилевых пластов в общей эмоциональной палитре "Последнего поклона". Тут и старинная народная "Течет реченька, течет быстрая. . . ", и плачевая "Злые люди, люди ненавистные. . . ", и шуточная "Распроклятая картошка, что ж ты долго не кипишь. . . ", и фривольные "Распустила Дуня косы. . . ", "Монах красотку полюбил. . . ", и завезенные в сибирскую деревню откуда-то из портовых кабаков "Не любите моряка, моряки омманут. . . ", "Плыл по окияну из Африки матрос. . . " и так далее. Эта песенная радуга создает в "Последнем поклоне" особый эмоциональный фон, где перемешано высокое и низкое, веселье и грусть, чистая истовость и скабрезная глумливость. Такой фон созвучен той мозаике характеров, которые проходят перед глазами Витьки Потылицына.

Все остальные "гробовозы", как кличут жителей родной Витькиной Овсянки, что ни фигура, то колоритнейший характер. Чего стоит хотя бы один дядя Левонтий с его философским вопросом:"Что есть жисть?", который он задает на высшем градусе опьянения и после которого все бросаются врассыпную, прихватывая со стола посуду и остатки еды. Или тетка Татьяна, "пролетарья", по выражению бабушки, активист и организатор колхоза, что все свои выступления "заканчивала срывающимся выдохом: "Сольем наш ентузиазм с волнующимся акияном мирового пролетариата!" Все овсянкинцы, кроме разве что деда Ильи, от которого слышали не больше трех или пяти слов за день, в той или иной мере артисты. Они любят покрасоваться, умеют сымпровизировать сцену на глазах У всего честного народа, каждый из них - человек публичный, точнее, "зрелищный". Его воспламеняет присутствие публики, ему на людях хочется пройтись фертом, характер показать, поразить каким-нибудь фокусом. Тут красок не жалеют и на жесты не скупятся. Поэтому многие сцены из жизни овсянкинских "гробовозов" приобретают в описании Астафьева характер спектаклей.

Вот, например, фрагмент из рассказа "Бабушкин праздник" Очередной "набег" из дальних странствий "вечного скитальца" дядд Терентия - "в шляпе, при часах". Как он в качестве "суприза" катнул во двор бочонок с омулем, а его замученная жена, тетка Авдотья, "где и сила взялась?", этот бочонок перекувыркнула обратно через подворотню. Как

молча двинулась навстречу лучезарно лыбящемуся мужу, раскинувшему руки для объятий, молча же сорвала шляпу с его головы. . . и принялась месить ее голыми ногами, втаптывать в пыль будто гремучую змею. Как натоптавшись до бессилия, навизжавшись до белой слюны. . . тетка Авдотья молча подняла с дороги гуляку, измызганную, похожую на высохшую коровью лепеху или гриб-бздех, вялым движением, как бы по обязанности, доводя свою роль до конца, раз-другой шлепнула шляпой по морде мужа, напяливая ее на голову его до ушей, пристукнула кулаком и удалилась во двор.

Тут каждый жест вылеплен исполнителями, как в хорошо отрепетированной мизансцене, и зафиксирован внимчивым оком наблюдателя. При этом Астафьев не забывает упомянуть очень существенную подробность: "Весь нижний конец села упивался этой картиной", - словом, все зрители на местах, спектакль идет при полном аншлаге.

Да и сам герой-рассказчик умеет даже обычный эпизод так разыграть на голоса, что получается чистой воды драматическая сценка. Вот, например, эпизод из рассказа "Монах в новых штанах": как Витька донимает бабушку, чтоб та поскорее сшила ему штаны из материала, который они называют диковинным словом "треко". Он начинает канючить. "А чего ж тебе, ремня?" спрашивает бабушка. "Штаны-ы-ы. . . " - тянет Витька. А дальше идет его собственная режиссура, поворотный момент: