Современная семья

Флатланд Хельга

И нахожу их повсюду. Когда рассеялись наивное неведение и доверчивость, мои воспоминания обрели четкие контуры. Рождественские и летние каникулы, воскресные ужины, разговоры, споры — везде всплывают новые детали, выражения лиц и интонации, на которые я раньше не обращала внимания.

«Они никогда не были особенно ласковы друг с другом», — сказала Эллен, войдя вслед за мной на кухню после ужина в честь папиного дня рождения, и протянула мне рулон бумажных полотенец. Я вытерла нос и лицо; было неловко, я расплакалась как ребенок. «Что ты имеешь в виду?» — спросила я. «Только то, что сказала. Они всегда были нежными с нами, но не друг с другом», — ответила Эллен. «Но это неправда! И ты, Эллен, лучше, чем кто-либо другой, могла бы заметить, как много любви в их разговорах, как они откровенны друг с другом, как им до сих пор есть о чем поговорить, и для них важны эти споры, и как много взаимного доверия в том, что они по-прежнему требовательны друг к другу.

Разве ты не видишь?» — говорила я, и под конец мой голос сорвался, потому что вдруг стало ясно, что все это уже не имеет отношения к действительности. «А как же все те мелочи, которые они никогда не забывают сделать друг для друга? Мама каждое утро ставит для папы чашечку теплого молока, папа прогревает мамину машину перед тем, как идти на работу, книги, которые она покупает для него, судоку, которые он вырезает для нее, вся эта любовь, заключенная в повседневных делах и привычках, ведь все это возникло из их любви и длится много лет», — продолжала я. Эллен молчала, опустив глаза. Она ничего об этом не знает, внезапно догадалась я. Она не понимает этого, у нее никогда такого не было. Для Эллен все должно быть громким, явным, ощутимым. В ее многочисленных коротких романах были только безумные взлеты и глубокие падения, и, боже мой, до чего я завидовала Эллен и ее страстным драмам, но никогда не задумывалась о том, что она упускает, о том большом и важном, что находится посредине.

Не знаю, почему мои воспоминания об одном лете так отличаются от всех остальных, незаметно сливающихся друг с другом в серию картинок, которые невозможно отнести к определенному времени. Вероятно, это связано с героической попыткой Эллен спасти крабов из большого котла, кипевшего на костре. Я отчетливо вижу, как Эллен появляется из-за угла дома ровно в тот момент, когда папа высыпает в котел крабов из красного ведерка, как она подбегает, чтобы выбить ведерко у него из рук, и папа инстинктивно отскакивает, а Эллен, не встретив сопротивления, с размаху наталкивается вытянутыми руками на раскаленный котел, тот переворачивается, и полудохлые крабы выплескиваются с водой: маленькие от шока едва могут шевелиться, а большие расползаются во все стороны, красные и дымящиеся.

Я наблюдала за этим, сидя на перилах веранды; приготовление крабов всегда казалось мне увлекательным, захватывающим зрелищем, папа говорил, что им не больно, и я охотно соглашалась, потому что крабы были самой вкусной вещью на свете, — но Эллен отказывалась принимать это на веру. «Ты ничего в этом не понимаешь», — заявила она в ответ на папины незамысловатые объяснения об отдыхе на природе; Эллен утверждала, что это жестокое обращение с животными, и протестовала против варки живых моллюсков, против насаживания на крючок дождевых червей, против ловли рыбы, раздувающей жабры на дне лодки, и даже против липкой ленты от мух, висевшей на крыльце.

Эллен отделалась легкими ожогами, можно сказать, ей повезло. Пока папа склонялся над Эллен, я побежала за мамой, но она сама все видела из окна и спешила к нам. Недавно мне ярко припомнилось и настроение того вечера, спор, разгоревшийся между мамой и папой, когда мы с Эллен уже легли спать в соседней комнате. Они все еще сидели за столом, с ними были наши дядя и тетя. Разговор вдруг полностью всплывает у меня голове, одно слово за другим. «Это было чисто инстинктивное движение», — объяснял папа. «Твоим инстинктом должно быть стремление защитить свою дочь от тридцати литров кипящей воды», — заметила мама. «Ты сейчас несправедлива, — возразил папа. — Но конечно, я забыл, что ты сама никогда не совершаешь ошибок». — «По-моему, нам лучше продолжить разговор завтра, когда все немножко успокоятся, — вставил кто-то из родственников. — Самое главное, что все хорошо окончилось». Папа ответил, что готов продолжать хоть сейчас, если мама так этого хочет, ей-то не в чем себя упрекнуть. Его голос звучал незнакомо и неприятно, и я снова переживаю это чувство вместе с неуютным осознанием того, что под всем этим скрывалось нечто другое. Мама поднялась и ушла, не проронив ни слова, и дядя сказал, что папе тоже стоит прилечь отдохнуть. «Подожду, пока она уснет», — ответил папа. Не помню, что было на следующий день, и не могу определить, в каком году это происходило, но Эллен тогда было около одиннадцати.

Разумеется, я и прежде, уже став взрослой, размышляла об отношениях мамы и папы, но до сих пор мне не удавалось избавиться от своего детского восприятия. Пусть у родителей порой возникали проблемы — некоторые из них я помню хорошо, другие представляю смутно, — мне казалось, что мама с папой всегда относились друг к другу одинаково на протяжении всей моей жизни, что их взаимоотношения — постоянная величина. Почему я, взрослая женщина, продолжала так думать? Сейчас, оглядываясь назад, узнаю все те фазы, которые мы уже прошли с Олафом. Все, что подталкивало нас вперед, все обстоятельства, действовавшие на нас извне, все внутренние изменения, все, что мы создали, Агнар и Хедда, все, оставившее свой след, все события, которые, как видится теперь, делили нашу жизнь на эпохи

до и после и давали ей новое направление — вперед, назад, вверх и вниз. Иногда, стараясь рассуждать рационально, я признавала, что их брак был чем-то большим, чем контекст нашей с Эллен и Хо-коном жизни, он обладал неким самостоятельным значением, и я то восхищалась, то немного огорчалась тем, как мама с папой ведут себя друг с другом в повседневной жизни, но, судя по силе обрушившегося на меня открытия, я либо ни на что не обращала внимания, либо ни разу не заглянула хотя бы на сантиметр глубже поверхности.

Несколько дней назад Агнар спросил, как мы собираемся встречать Рождество, кто где будет праздновать. Меня накрыло лавиной более или менее связных воспоминаний прошлых рождественских праздников. Я задержалась на одном из них, трехлетней давности, когда спустилась в гостиную около трех часов ночи и увидела, что папа одиноко сидит в своем кресле с бокалом вина и слушает музыку. Я забыла, какая принужденная атмосфера окружала то Рождество, будто ни у кого не было праздничного настроения, разговор прерывался, нам недоставало искренности. Тогда я винила во всем Эллен, уж не знаю почему — кажется, она только что рассталась с другом и вела себя раздражительно и замкнуто, как с ней порой бывает, совершенно не пытаясь взять себя в руки ради нас. Обдумывая это теперь, я вижу, что дело было, конечно, в маме с папой, и всплывает все больше и больше деталей: их спор на кухне из-за какой-то ерунды, кастрюли для тушеной кислой капусты и голос папы — отстраненный, точно он заранее смирился и отвечал на автопилоте; молчаливое презрение мамы за ужином, когда капуста оказалась с привкусом железа из-за кастрюли, которую мама не хотела использовать. Так продолжалось до самого конца праздников, от Хокона проку было мало, Эллен сердилась, мы с Олафом кое-как старались поднять общее настроение ради Агнара. Во время неизбежных совместных трапез возникали трения и необъяснимый дискомфорт. Помню, как я впервые в жизни радовалась, что в январе мы возвращаемся к будням.

Вопрос Агнара по поводу Рождества вдохновил меня отправить сообщение Эллен и Хокону. «Может, выпьем пива?» — написала я после того, как в приложении для заметок перебрала вариантов двадцать, стирая один за другим.

Холодным ноябрьским вечером мы встречаемся с Эллен и Хоконом в кафе в Тёйене. Сегодня утром сообщили, что новым президентом США стал Дональд Трамп, и это должно облегчить нашу задачу, потому что появилась конкретная тема для разговора, думаю я в автобусе. Такие дни, как этот, идеально подходят для ситуаций, когда трудно общаться; я вспоминаю все собрания, свидания, посещения больных, где в качестве темы возникало что-нибудь простое и постороннее, очень далекое от нашей собственной жизни и того, о чем было бы тяжело говорить.

Я опаздываю на четверть часа, потому что Олаф поздно вернулся с тренировки, теперь он часто приходит позже, ничего не объясняя. «Мы с парнями потом обсуждали выборы», — развел он руками, когда наконец возник на пороге гостиной в шапочке и коротких велосипедках. «Главное — правильно расставить приоритеты», — ответила я, указывая на Хедду, которая уселась на верхней ступени лестницы и разглядывала нас сквозь перила. Я пыталась уложить ее уже два часа. Хедда спускалась в гостиную по меньшей мере раз десять, и столько же раз мы шли с ней обратно, чтобы спеть песенку и погладить ее по голове. Услышав вновь топот ее ножек по полу, скрип двери и затем первой ступеньки лестницы, я крикнула, что ей больше нельзя сюда. «Ложись спать, Хедда», — сказала я. «Нет», — ответила она, спокойно устраиваясь на верхней ступеньке. Хедда не была сердита или расстроена, просто она так решила. Я часто пытаюсь угадать, как именно она принимает решения, что лежит в основе исключительно категоричных утверждений, сформулированных четырехлетним разумом. «Ну ладно, тогда там и сиди, — в конце концов смирилась я. — Но вниз сегодня больше нельзя». И Хед-да осталась сидеть. Уезжая, я переложила решение этой проблемы на Олафа без малейшего укора совести, скорее даже наоборот.

Когда я вхожу, Эллен и Хокон уже сидят с пивом; как и ожидалось, они обсуждают выборы. Я обнимаю обоих по очереди и, на мгновение ощутив их запах, вдруг осознаю, что ужасно соскучилась. Изо всех сил сдерживаю слезы, иначе ситуация станет совершенно невыносимой, особенно для Хокона — когда рядом кто-то плачет, у него из сострадания тоже наворачиваются слезы на глаза, так было с самого детства, и тут ничего не поделаешь; Хокон до сих пор этого стыдится. Я улыбаюсь, прикрывшись шарфом.

— Вы про выборы? — спрашиваю я.

— Да, я говорю, что Хокон наконец-то получил то, что хотел, — отвечает Эллен.

Оба смеются.

— То есть? — не понимаю я. — Чего ты хотел?

— Чтобы выбрали Трампа, — говорит Эллен.

— Серьезно?

— Да нет, конечно, — отвечает Хокон. — Мое мнение вообще никак не изменилось.

Я пытаюсь вспомнить, какого же мнения придерживался Хокон, но, поскольку оно меняется каждый год, если не каждый месяц, не уверена, что успеваю отслеживать.

— И? — с улыбкой переспрашиваю я.