Современная швейцарская новелла
Шрифт:
Дабы между нами не осталось недоразумений, вот Вам еще одна откровенность — на суде она Вам пригодится не больше других моих признаний: в тот миг, когда я совершал свое деяние, в нем все-таки был глубокий смысл, по крайней мере для меня. Теперь-то оно, конечно, кажется мне бессмысленным. Не потому, что я вдруг раскаялся — благочестивые покаяния давно не про меня, — а потому, что я написал это письмо. Хоть одной живой душе, пусть даже прокурору, мне нужно было все объяснить, а если угодно — хоть перед кем-то мне нужно было оправдаться. Разумеется, каждым своим словом это письмо признает, что я не смог удержаться на вершине своего молчаливого деяния.
Тот выстрел был неизбежен, но меня он не переиначил; даже мое молчание ничего не могло бы тут изменить. На мою долю остается лишь чувство окончательной утраты прежних жизненных ценностей, и это по крайней мере чувство подлинное и живое. Я живописую его в этом письме, как японец расписывает акварелью ландшафт, восхитивший его много месяцев назад во время путешествия и торопливой рукой набросанный в альбом для эскизов. Краски не в силах помочь воспоминанию, больше того — они его разрушают. Они доказывают только одно: что воспоминание дорого, что оно занимает душу. Я выстрелил — вот это чувство я и пытаюсь удержать в своем письме. Но оно улетучивается, оставляя после себя только боль утраты: ты не стал тем, кем мог бы стать. Вот ее, эту боль, и хранит мое письмо — Вам, понятное дело, она ни к чему, ее к делу не пришьешь. Предлагаю тезис: так или иначе, я все равно приговорен. Я не говорю — «достаточно наказан», вопрос наказания меня уже не волнует. Попробуйте выжать из этого на суде что сумеете. Уверен, у Вас не будет недостатка в заинтригованных слушателях. И надеюсь, Вы не обидитесь, что не найдете меня среди них.
Место, которое мне определят до скончания моих лет, — это Ваша, исключительно Ваша забота. Тем самым, господин прокурор, я приговариваю Вас стать моим отцом. Поступайте по праву, как Вы его разумеете. На сей раз умирать вовсе не обязательно. Но помочь себе можешь только ты сам. Не мне. Мне помощь не нужна.
Джованни Орелли
ЗАКЛЮЧЕН ЛИ АД В НАШИХ ХРОМОСОМАХ? А ДЬЯВОЛ?.
Перевод с итальянского Е. Дмитриевой
Когда-то было первое причастие — первая встреча с господом нашим Иисусом Христом. И экзамен был. Если «тупицы» оказывались на высоте, священник, в зависимости от трудности вопроса, ставил пять, десять, двадцать, даже сто баллов. Случались и провалы. Альбино, например, имевший за три дня до окончания опроса 762 балла, потерял одним махом тысячу, оставшись, таким образом, в минусе.
Священник его спросил:
— Кто тебя создал?
А он в ответ:
— Тетя Мафальда.
Поскольку всех нас создал господь, такие слова — настоящее богохульство. Господь создал нас — ну, ослы, для чего? — чтобы мы познали его, возлюбили, служили бы ему на земле и возносили хвалу на небе.
От праведного гнева священник побагровел: он не пожелал принимать в расчет то обстоятельство, что Альбино, никогда не видевшего родной матери, вырастила тетя Мафальда. Так Альбино заработал минус 238 баллов и теперь даже чудом не смог бы подняться до нуля, а значит, и отведать праздничного пирога. Священник построил всех парами и велел идти — шагом марш! — в зал, где на круглом столе уже стояли чашки с шоколадом, а посредине сладкий домашний пирог. Вовсе не такой огромный, как описывали его прошлогодние конфирманты. К тому же, когда служанка его разрезала, внутри оказалось обыкновенное баночное повидло.
Все начали переглядываться, а Костантино откусил кусок и скорчил гримасу: настоящая, мол, гадость.
— Не спешите, ешьте медленно, — говорил священник. (Он то уходил в кухню, то возвращался в зал.) — Не будьте алчными. Я не хочу называть имен, но напоминаю, пирог не для того на стол поставили, чтобы размазывать его по нарядному платью.
Хоть он и не называл имен, но смотрел на Клементину и Паолу: они, точно из каменного века, никак не могли в толк взять, зачем им нож и вилка. А еще в Европе живут!
Когда священник в очередной раз вышел (вдали от привычной обстановки он чувствовал себя неловко), Костантино сказал, к такому, мол, пирогу и прикасаться противно. Пусть его кот лопает. А сам быстро передвинул свою тарелку Терезе: она все готова есть, без разбору.
— Три кусочка, не больше, а то ему скажу!
Кто-то решил угостить кота, который, по примеру священника, курсировал между залом и кухней:
— Маврик, Маврик, попробуй, как вкусно.
Но кот понюхал и отошел — не пожелал пробовать.
Больше всех радовался Альбино, он даже подавал советы:
— Я бы на вашем месте спрятал свой кусок в карман, попросился выйти и выбросил бы его в уборную. Да еще бы сбрызнул сверху.
Мне же было обидно: пирог перебил приятный вкус облатки, которую мне положили в рот во время причастия.
Дочка спрашивает меня:
— Папа, скажи, ад есть?
Разве ад заключен в наших хромосомах? И дьявол тоже? А может, это я сам себе задаю вопросы? Вопросы, на которые мне никогда не хотелось отвечать? Про ад на уроках катехизиса, про миссионерский ад, возникший в незапамятные времена. Отвечаю, что нет, не существует. То есть да, существует, только на земле. Во Вьетнаме, например.
— Вьетнам далеко?
— У, страшно далеко.
— Сколько дней идти?
— Ну год, четыре года.
— Год или четыре года?
Кто ж это знает. Говорю, четыре.
— А автостопом?
— Автостопом быстрее. Гораздо быстрее.
— Сколько?
— Наверно, месяца три.
— Три месяца? Он что, дальше луны? А если самолетом?
— Самолетом день-два.
— День или два?
— Ну день.
Вьетнам приближается.
— Ад не только во Вьетнаме, — говорю я.
— Что ты хочешь этим сказать? — спрашивает жена.
Тогда я рассказываю уже в сотый раз старый анекдот, о женщине, которая спрашивает другую, была ли та замужем.
— Не только во Вьетнаме, в Корее ад продолжался несколько лет, там шла война.
— А ты на ней был?
— Но при чем здесь я?
Они считают, что я везде был.
— Да я ни разу дальше Рима не ездил.
— Папу римского видел?
— Он меня не принял.
— Как это не принял?
— Побыстрее, дети, мы опаздываем.