Современная швейцарская новелла
Шрифт:
— Вы родились в оческах.
— Что такое очески?
— То, в чем вы родились.
— А в чем мы родились?
— В оческах.
— А ты?
— Ну, что касается меня…
Я не договариваю, теперь им нельзя мешать — по телевизору начались мультфильмы, и я вспоминаю, как в первый раз увидел у Анджело в остерии диапозитивы: в темноте на нас смотрел со стены дон Боско, круглолицый, улыбающийся, гладковыбритый, с вьющимися волосами — взрослый ребенок (это я теперь говорю). В дверь на секунду просовывал голову пекарь, страшным голосом произносил, коверкая фамилию: «Джованни Боко», и хихикал. Ну чем не дьявол? Джованни Боско я боялся по-другому, как будто человек недавно умер, а тебе показывают его
Детям пора спать, а они затеяли возню у себя в комнате, я выскальзываю на лестницу и начинаю звонить в нашу квартиру. Будто это кто-то из соседей.
Причина спора, как всегда, идиотская, но они-то идиотской ее не считают. И пошло, и поехало. Луиза выйдет замуж за Яна. Кьяра — за Лорана. Стефано…
Через месяц имена суженых изменятся, но спор от этого не утихнет. Ладно, думаю я, включаясь в игру, в таком случае мне посчастливится наконец увидеть Финляндию, Канаду, Германию, если они, дай-то бог, найдут женихов и невест не из здешних мест. Или Швецию, а по дороге — Копенгаген. Я незаметно поглядываю на жену, не наблюдает ли она за мной. Она читает мои мысли, словно в букваре.
— Меня поражает твоя наивность. За день ты успеваешь наяву увидеть столько снов, что ночью храпишь как морж.
Когда она доходит до моржа, дети тут же подхватывают:
— Бегеморж!
— Толстоморжий!
— Азбука Морже!
Последнее слово остается за средней:
— Пузан!
Чем плохо разъезжать по свету в роли деда, навещая зятьев, невестку, внуков? Неужто мне суждено на старости лет стать путешественником? Таким, про которого не скажешь: грехи не пускают. Если меня не ждет конец короля Лира на учительской пенсии. Если я достигну старости — ненавистного ее порога. Или лучше вернуться в деревню? У коз удивительное чувство ориентации, они меня доведут. Коли их всех не отправят к тому времени на бойню.
Они говорят: я поеду в Японию, я куплю квартиру с большой гостиной. Они спрашивают, кто лучше зарабатывает — зубной врач или учитель. Теперь моя очередь усмехаться.
— Я буду зубным врачом.
— А я выйду замуж за зубного.
Сын говорит о сверхзвуковых и космических полетах. Мне кажется это естественным. А о чем я мечтал? Даже не помню. И мечтал ли? Они выбивают у меня почву из-под ног, оттесняют меня в мое внутриутробное детство — похоже, больше мне некуда отступать.
Старшая громко изрекает:
— Никогда не выйду замуж, клянусь.
С минуту стою на лестнице, глядя в пустоту пролета. Спор возобновляется, я опять нажимаю на кнопку звонка. И изрекаю как можно правдоподобнее:
— Соседи пришли. Доигрались.
С верхнего этажа и снизу. Один из них жандарм. Они смеются мне в лицо. Младший садится на кровати.
— Должен тебе кое в чем признаться. Я убью соседей — всех до одного. Та-та-та-та!
Он строчит из воображаемого автомата. Потрясающе! Потрясающе? Ну, это как сказать. Глаголом «убивать» и ему подобными никого уже не испугаешь. Мы каждый вечер смотрим по телевизору последние известия. Лично меня гораздо больше пугают названия болезней. Например, гепатит. Сейчас гуляет гепатит. А что будет через неделю — какая напасть на очереди? В горах под каждым камнем нас подстерегает гадюка. Мы запасаемся сывороткой. Домашний врач все равно что друг дома, постоянный гость. С нами не соскучишься. Не нравятся мне ваши глаза, ну-ка посмотрим язык. Двигаться нужно, спортом заниматься.
Я инстинктивно прячу за спину только что зажженную сигарету. Вижу, как он смотрит на мой живот. Осуждающе смотрит. Спортом занимаются дети. У нас в их возрасте этой возможности не было. Я не хочу, чтобы на долю моего сына выпало то, что выпало на мою. Все мы так говорим, хотя далеко не у всех была в жизни своя Березина. Каждый хочет быть врачом собственному ребенку, духовным наставником. Разве мы не родились в стране педагогов?
Я проверяю чек из аптеки, он много длиннее чека из кооператива, когда на тележке громоздятся пакеты, пачки, банки плюс очередные игрушки для всей троицы.
Они тысячу раз спрашивали, были ли у меня игрушки. При этом они смотрят на меня так, будто перед ними представитель «третьего мира». Когда-то у меня был мяч — не знаю откуда. Он укатился по берегу вниз, за деревню. И я за ним не побежал, боялся орлов. Патрицио Тезетти написал, что орлы в горах уносят детей, а не только сурков.
Моя жена боится молнии, дочь — старшая — боится оставаться одна. Услышит, что дверь открывается, и кричит:
— Кто там?
Мы кричим, что никого. Сколько, дескать, можно? Либо разыгрываем ее. Дескать, идем в курзал, на танцы. Или к Моранди, играть в лото. Вот бы выиграть пятьсот литров бензина: погрузили бы его на багажник и поехали колесить по свету.
Может, она действительно боится соседей. Когда лежишь в постели и свет уже погашен, дневные события, людей воспринимаешь совершенно по-другому. Даже скрежет тормозов на ночной улице (ох уж эти ненормальные!).
Мы с женой тоже ругаемся — например, из-за того, что она забыла пустить себе капли в нос, а я не напомнил. Или из-за чертова пустого угла в кухне. Придется купить посудомоечную машину, тогда черт вынужден будет убраться, освободит угол, и я смогу, покуривая и попивая кофе, смотреть на агрегат, моющий тарелки. Иное дело в постели. По атавистической привычке я натягиваю одеяло на нос. Ночь — это образ смерти, рокового покоя, как сказано у поэта, о котором мне предстоит говорить завтра в школе. Хорошо сказано. Ночь преображает наши мысли.
В горах дети не успевали лечь в постель, как тут же начинали вырывать друг у друга одеяло. Вскоре приходил сон.
Из-за плохого, на двойку с минусом, обоняния, самого устойчивого среди наших чувств, я почти не помню запахов. Жена постоянно мне об этом напоминает, у нее самой отличный нюх, она слышит аромат цветка и называет цветок раньше, чем его увидит, сто раз проверено. А я не слышу.
Единственные запахи, сохранившиеся у меня в памяти, — это запах кофе и запах вина, которое я пил в последние дни осени или зимой, когда приходилось таскать дрова или навоз; вот и теперь по воскресеньям или в праздники я вместо утреннего чая иной раз пью кофе и вино, хотя «Нескафе» — это совсем не то. Мы пили кофе так кофе, его жарила мать. За кофе и за вином я могу просидеть на кухне, если это можно назвать кухней, целое утро, чем вызываю явное недовольство жены.
— Ты еще здесь? Я тебя не понимаю.
И она выпроваживает меня на воздух — дышать надо, вечная история.
Но на той неделе, играя в лесу в прятки, мы очутились в зарослях рододендронов, они струили аромат, который приятно вдыхать медленно, как запах кофе, и я медленно пил этот аромат, и вместе с ним ко мне вернулось детство, кусочек детства: август и сентябрь, пора черники, мы продавали ее в пансионы Турговии и Сан-Галло. Интересно, там и сейчас носят форму? Я представил себе длинный стол и перед ним ребят, читающих молитву, и каждый не отрываясь смотрит на свой продолговатый ломтик хлеба с джемом из нашей черники.