Современная японская новелла 1945–1978
Шрифт:
Вакако глядит на реку. Как и утром, неторопливо бегут ее воды по равнине, опаленной атомным взрывом.
Когда бомба разорвалась, вода в реке взбурлила, как кипяток, взметнувшись чуть ли не на треть метра, и тут же стихла.
Вакако вспоминает.
Это было, когда она училась в начальной школе. Тогда они почти год прожили на континенте в китайском городе.
Город выстроен на английский манер из красного кирпича. Вода желтого цвета едва не выплескивается из берегов реки, полноводной, глубокой
Вакако очень любит эту желтую реку, и няня часто водит ее туда гулять.
Летним утром на реке сонно покачиваются сампаны — лодочки, корма у которых топорщится заячьими ушами. По реке разносится посапывание парохода. Это инспекторское судно речной полиции. Оно каждое утро курсирует по реке.
— Один, два, три, — считает Вакако. Она пересчитывает тела утопленников, которые тянутся за кормой.
Связанные цепочкой утопленники бесстрашно режут волны. У каждого своя поза — один воздел руки к небу, взывая о помощи, другой в агонии отчаянно лягнул ногой, и та торчит поверх воды. Волны расходятся от голов утопленников, от вздувшихся животов.
— Няня, тебе какой человек больше всего нравится? — спрашивает Вакако.
— Деточка, это не люди. Они умерли и стали грузом, вот их и везут, — спокойно отвечает няня.
Утопленники, которым желтая вода придавала обычный телесный цвет, естественно вписывались в будничный пейзаж. До конца боровшиеся за жизнь, они даже придавали желтой реке какой-то особый смысл. Они не нарушали общего равновесия. Это была естественная картина возвращения к земле, к природе.
Сегодня на этой выжженной равнине все было иначе.
— Вакако, ты? — подала голос девочка. — Это я, Ёко.
Заплетающийся голос надвигается сзади.
Ниже колен, где шаровары порваны, мясо выхвачено клоками, словно его выковыривали ложкой. Израненные ноги заплетаются, девочка падает ничком. Спина поблескивает. Блузка сгорела. В спине торчат осколки, вокруг них мозаика металлической стружки. Вздох — и спиральки подрагивают. От боли девочка напрягается всем телом и сдерживает дыхание.
Неужели это та самая Ёко? Ёко, которая радостно поднимает коробку с едой и горделиво говорит, что у нее рис с яичницей. Неуязвимая Ёко.
— Это надо же, как меня… — говорит вдруг Ёко на местном диалекте, запрещенном в школе, и показывает на свои раны. — Вакако, а ты ведь не ранена? — Она медленно поднимается.
— Да вроде бы, — неопределенно бормочет Вакако.
— Могу поделиться, — говорит Ёко, сумев повернуть к Вакако одну лишь голову.
Они были рядом: но Ёко вся в ранах, а на Вакако ни царапинки. Вакако повезло, она за секунду до взрыва спряталась от солнца в тени толстого столба. Ёко, похоже, недовольна, что Вакако случайно уцелела.
Ёко милее лицом, чем Вакако, да и умнее. Правда, Вакако знатнее, она из семьи деревенского старосты, зато семья Ёко богаче. И солнце на мандариновой горе светит дольше над участком Ёко. И мандарины сверкают ярче в доме Ёко. И слаще они в несколько раз!
Во многом Ёко превосходит подругу. Однако смерть лучше отнеслась к Вакако. Так в деревенских пересудах всегда перевешивает родословная. Вот почему Вакако повезло.
Молча, обняв колени, сидят они на берегу реки. После взрыва прошло часов пять. Через час солнце уйдет за гору, и настанет первая после атомной бомбардировки ночь.
Тьма уже стелется по земле, соединяя трупы в бесконечную цепь. Тьма воскрешает в душе Вакако мертвецов, о которых она спотыкалась днем, пересчитывая их на пальцах. Тьма страшит ее, она снова боится трупов со вздувшейся от ожогов кожей.
— Бежим куда-нибудь, где есть люди. — Вакако поднимается.
— Уходишь? Устала я очень. Прямо сейчас? Ну иди одна тогда… — тихо говорит Ёко, поглядывая на Вакако.
— Бежим вместе, — сдавленным голосом говорит Вакако.
Неужели то были белые пальцы Ёко? Как безжалостно она тогда ударила по ним… Но Ёко про это ни слова — лишь уговаривает Вакако спасаться самой. Это ее манера — все делать с подвохом, злорадно. Но сейчас Вакако все равно. Ёко никого бы спасать не стала. Убежать, что ли? Ёко ведь убежала от нее. Несомненно, та девочка-хамелеон была Ёко. Значит, она раньше выбралась из рухнувшего здания.
Вакако посчастливилось, ее не ранило во время взрыва, только завалило обломками. Ёко была вся в ожогах, но из здания она выбралась наверняка без труда.
Нет, не ее это были пальцы! Вакако ударила кого-то другого. И все же там, в огне, она бросила человека.
Словно камень лег на душу.
— Спасаться — так вдвоем, — говорит Вакако, поглаживая Ёко по окровавленным волосам. Обессилев от боли, та словно бы дремлет.
— Пойдем на огонь. — Вакако подает ей руку. Ёко доверчиво берется за нее.
— Холодно… — Ёко дрожит, по-детски крепко цепляясь за руку Вакако.
Небо, море, горная тропа пылают вечерней зарей.
— Ой, сколько зорька красных стрекоз принесла! — раздается на тропинке голос Сигэ.
— А может, это звездочки? — говорит мужской голос.
Сигэ согласно кивает головой.
Прошло два дня с тех пор, как Вакако вернулась домой.
Вакако смотрит на тучи красных стрекоз. Трепеща серебряными, как серебряная облатка, крылышками, стрекозы надвигаются на сад.
Мужчины в одних подштанниках, головы завязаны влажными полотенцами, как после бани. «Б-29» не долетают до мандариновой деревни, запрятавшейся в горах.
Забыв про войну, крестьяне любуются закатом, обагрившим море, и делятся слухами об ужасах в городе.
Сигэ тоже в одних трусах.
— Слышь, Сигэ, принеси-ка сеть.
— А зачем?
Сигэ, которому едва исполнилось четыре года, виляя попкой, скачет с горы и возвращается, волоча за собой сеть. Сигэ — крепкий малыш, он всегда носится в одних трусах по речке, по тропинке в рисовом поле.