Современная японская новелла 1945–1978
Шрифт:
Последние слова настоятеля долетели до слуха его жены.
— После того как вы предупредили, что завтра приедете из Токио, — сказала она, — я вчера вечером попыталась связаться с Китахара-саном по телефону. Ну, он говорит, — да, мол, действительно, я родственник Ёсиюки Такаминэ, а кто такой Симура, я ведь и сама хорошенько не знаю, так что сказала только — кажется, какой-то господин из тех, что пишут для газет и журналов. А он мне и говорит: дескать, завтра у меня такой день, что можно немного отдохнуть от работы, и я его, вас то есть, буду ожидать у себя дома. Правда, слушала я, наверное, невнимательно — так и не поняла толком, кому этот Китахара-сан с какого боку родня…
— Ничего-ничего, если он родственник Такаминэ,
Поблагодарив за любезность настоятеля и его супругу, Исаку прихватил бадейку с водой, черпак и направился на кладбище, расположенное позади главного здания. Кладбище тоже сильно переменилось. Некогда все здесь было овеяно подобающей старому деревенскому храму строгой печалью. Дорожки кладбища, источавшие запах влажной земли, были обрамлены сочной и густой луговой травой, пестревшей полевыми цветами. Теперь же тропки превратились в сухие пыльные асфальтовые дорожки.
Сосны и криптомерии, что отбрасывали некогда густую тень на всю не слишком обширную территорию кладбища, были аккуратно вырублены, и на их месте непонятной прогалиной зиял образовавшийся пустырь. На новом кладбище, служившем продолжением старого, правильными рядами, словно солдаты в строю, подравнялись почти одинаковые, стандартные, недавно появившиеся памятники. Однако в углу, к счастью, уцелело еще могучее дерево дзельквы. Широко раскинувшиеся упругие ветви зеленели молодой листвой. Сразу же за исполинской дзельквой открывалось взору притулившееся на маленьком пятачке земли сиротливое, словно раздетое догола, надгробие рода Такаминэ. Лишь пара старинных каменных светильников да еще каменное изваяние Будды на одной из соседних могил создавали слабое подобие ограды. Поверхность сильно выветрившегося памятника была сплошь бурого, ржавого цвета, а письмена на надгробной плите невозможно было разобрать, но тем не менее на ней должны были читаться высеченные под гербом с изображением цветка померанца слова: «Могилы поколений предков». Герб с цветком померанца был семейным гербом Такаминэ, являясь предметом гордости всех членов рода с тех пор, как одному из предков Ёсиюки, окружному старосте, было разрешено иметь собственную фамилию и носить меч за поясом.
Остановившись перед заброшенной, обветшавшей могилой, Исаку тихо произнес:
— Отец, вот я и снова пришел к тебе. Через двадцать два года…
Зачерпывая ковшом воду из бадейки, он полил могильный холм, поставил несколько курительных ароматических палочек и, возложив к памятнику цветы, молитвенно сложил руки.
Отец Исаку, Ёсиюки Такаминэ, покоился в этой могиле, давно уже превратившись в горсть истлевших костей.
— Прежде всего хочу попросить у тебя прощения. Я ведь и на этот раз явился сюда не по собственной воле. Как и в прошлый мой приезд, я только исполняю поручение матушки. Ей уже исполнилось восемьдесят пять лет. Чувствует она себя, можно сказать, неплохо. Правда, в последнее время из-за гипертонии у нее бывают приступы головокружения, и тогда, случается, она падает. Большую часть дня матушка обычно проводит в постели. Говорит, лучше бы свидание с неизбежным состоялось во время сна, — я и сам ей того желаю. Отец, ты скончался, когда тебе было всего пятьдесят шесть лет, выходит, я на целых восемь лет старше тебя. Что получается? Даже смешно как-то, а?.. — почти неслышно шептал Исаку. Потом ему вспомнился день, когда он впервые посетил эту могилу.
Однажды утром, в июне, двадцать два года тому назад Исаку, спавший у себя в кабинете на втором этаже, был внезапно разбужен голосом, доносившимся снизу. Кто-то в столь неурочное время читал нараспев молитвы. Исаку проработал ночь напролет, с самого вечера, и только под утро наконец улегся в постель. С недовольным лицом, как был, в пижаме, он спустился вниз. Там в гостиной перед маленьким алтарем Будды мать в торжественном наряде и жена в обычном домашнем платье, почтительно склонив головы, внимали словам священника, твердившего по книге молитву.
— Сегодня семнадцатая годовщина смерти отца, так что поскорее приводи себя в порядок! — напомнила Исаку его жена Сэцуко, заглянув на кухню, когда он умывался. Насколько он мог припомнить, то был первый случай, когда мать специально пригласила в дом священника, чтобы почтить память отца. Покончив с утренним туалетом, Исаку прошел в комнату и, не скрывая кислого выражения лица, уселся позади матери.
На небольшом, скромном алтаре стояло четыре поминальных таблички. Старший брат Исаку, на год старше его, младший брат, на два года моложе, погибшие во время войны первая жена и сын Исаку (имена матери и ребенка, вместе принявших смерть, мирно соседствовали на одной табличке) — все четыре покойных члена семьи были похоронены в фамильной могиле рода Симура на кладбище при старом дзэнском храме в Токио в районе Накано. Лишь один человек с помпезным посмертным именем «Благочестивый мирянин, восхвалявший милосердие пречистой обители, возлюбивший добро и следующий путем умиротворения» был похоронен отдельно, на другом кладбище. В той же могиле рядом с ним вечным сном спала его жена.
Таэ Симура, мать Исаку и двух его братьев, была «незаконной сожительницей» Ёсиюки Такаминэ. Хотя Ёсиюки и признал сыновей своими внебрачными детьми, все они в семейном регистре были записаны как приемыши из других семей, а настоящая их мать, Таэ Симура, значилась в том же документе как «кормилица и воспитательница». Это, без сомнения, была вынужденная уловка с целью замаскировать сомнительные обстоятельства появления детей на свет. Тем не менее все, конечно, хорошо понимали смысл подобной лжи, наивной, как погремушка. И более того, злополучный обман привел к тому, что несчастные дети скорее стали объектом ненависти, постоянной враждебности, унижений и презрительной жалости для своих впечатлительных сверстников в переходном возрасте, на пороге юности.
Однако пора бурь давно ушла в прошлое. Сейчас Исаку, зрелый мужчина, которому перевалило уже за сорок, воспринимал свое рождение просто как незначительный исторический факт (он сознательно отрицал вызвавшее скорбный вздох слово «фатальный»).
После того как священник, окончив чтение молитвы, удалился, мать сказала Исаку:
— В последнее время я постоянно вижу отца во сне. Так меня растревожили эти сны, что решила пригласить священника. Правду сказать, это все оттого, что очень мне хочется навестить могилу отца на кладбище в Тама, а поехать туда я не могу.
Почему, сын не спрашивал. Было совершенно естественно, что «незаконная сожительница» не могла посещать могилу, где покоился его отец рядом с законной супругой.
— Но дело не в нервах, — сказала мать, легонько поглаживая колено, — думается, все равно я хотела бы хоть раз побывать на том деревенском кладбище, где погребен прах отца.
— А где оно, это кладбище?
— Да вот ведь… Раньше-то я точно знала… Помню только, в какой-то деревне неподалеку от Кофу.
— Ну, раз и название деревни неизвестно, как ее найдешь! Если только расспросить этого Харухико… Он-то наверняка знает.
Мать была, как никогда, настойчива. Что касается «этого Харухико», о котором она упомянула, то так звучало имя единственного сына и наследника семейства Такаминэ, приходившегося Исаку сводным братом. Харухико был на пять лет старше. Но Исаку не имел ни малейшего представления о том, где может обитать в Токио его сводный братец, ибо уже само существование подобного родственника вызывало у него чувство, весьма отличное от восторга. Только чтобы успокоить мать, он пообещал:
— Хорошо, постараюсь выяснить, где служит Харухико, и попытаюсь у него узнать, где находится это деревенское кладбище.