Современная японская новелла 1945–1978
Шрифт:
— Однако же в тот вечер она еще много мне порассказала. И об отце твоем… Долго рассказывала, а потом, когда уж закончила, говорит: «Я вон до каких лет дожила, всегда старалась людям зла не делать. Только перед женой его, — говорит, — я грешна…»
— Что?!
— «Только перед женой его, — говорит, — виновата я».
— Вот глупости! — воскликнул Исаку, чуть повысив голос. — Виновата вовсе не мать. Это перед ней все виноваты.
— Вот и я ей в ответ: вы-то, матушка, ничего плохого не сделали. Ежели кто скверно поступал, так это отец…
— А она что?
— Ничего не ответила, только голову опустила. А потом опять будто бы про себя говорит: скоро, дескать, доведется
— Какая чепуха! — снова громко воскликнул Исаку. По мере того как начинал сказываться алкоголь, он обычно говорил все громче и громче. — Неужели мать задумывается о таких вещах? О грехах, о рае?..
От матери, какой ее знал Исаку, этого трудно было ожидать. Мать была не слишком набожна. За то время, что семья их жила в Йокогаме, мать самое большее раз или два в месяц ездила поклониться святыне в Кавасаки. И никогда за свою долгую жизнь она даже не пыталась, например, войти в компанию с другими старушками, чтобы совместно предпринять паломничество по знаменитым храмам страны.
А с тех пор как несколько лет назад они переехали в многоэтажный кооперативный дом в юго-западном предместье Токио, у матери стало плохо с ногами. К тому же в переполненном транспорте ее сразу же начинало мутить, так что сейчас уже не могло быть и речи о посещении каких-то святынь. Для матери в ее нынешнем состоянии все счеты с божественным ограничивались тем, что каждое утро она ставила ароматические палочки да меняла воду на маленьком алтаре Будды, украшавшем комод в ее комнате. Но дважды повторенное признание матери, которое Исаку услышал в тот вечер из уст жены, глубоко запало ему в душу.
В особенности неожиданными были слова: «Только перед его женой я грешна». Тем больше был произведенный ими эффект.
Как бы то ни было, ему хотелось выяснить, с каких пор мать стала считать себя виноватой. В каком смысле истолковывала она такое сложное понятие, как «грех»? Скорее всего под словом «грех» мать подразумевала то, что она увела мужчину из семьи, от законной жены и детей. Но, в сущности, применимо ли здесь слово «увела»? Молоденькая девятнадцатилетняя певичка несколько раз на вечеринках попалась на глаза мужчине, потом ее имя появилось в храмовом регистре, она обзавелась домом — только и всего. Однако это вовсе не означало, что мужчина из-за нее разрушил свою семью. Жена его по-прежнему оставалась женой заведующего районной, поселковой, а потом и городской больницей. Единственный его законный сын наверняка в глазах окружающих оставался сынком городской знаменитости. Между тем соперница принуждена была все время оставаться в тени, скрываться от людей, — разве не лишилась она на всю жизнь свободы и света? А ее дети — разве не остались в их душах неизгладимые следы от ран, нанесенных враждебностью, оскорблениями и унижениями со стороны сверстников? Так кто же был виновным и кто — потерпевшим?
— Да, но… — Исаку попытался взглянуть на вещи с другой точки зрения.
Если мать и употребила слово «грех» в том смысле, что она обездолила другую женщину, не означает ли это, что где-то в глубинах ее подсознания зародилось ощущение греховности потайной мысли: в «любовном споре», в соперничестве между двумя женщинами, оспаривавшими права на мужчину, она вышли победительницей?!
— Ну и ну!
Под наплывом столь странных и произвольных домыслов губы Исаку невольно скривились в улыбку. Выходит, мать, эта восьмидесятипятилетняя старуха, на самом закате дней своих чувствует ответственность за то, что одержала победу над соперницей, и более того — стыдится втайне своего «греха», опасаясь возмездия. Да, смех сквозь слезы. Вот уж, право, комедия.
Но к каким бы умозаключениям ни приходил Исаку, непреложным фактом оставались лишь слова самой матери: «Грешна я только перед его женой». К тому же на пороге смерти мысль об этом «грехе» преследовала мать как воспоминание о самом тяжком проступке на всем ее жизненном пути. Сколько ни убеждал он мать, изображая полнейшую уверенность, что того света в действительности не существует, и значит, нет ни ада, ни рая, — как видно, все было напрасно. Мать потеряла двоих детей, умерших совсем молодыми (один из них в двухлетнем возрасте был взят приемышем в другую семью). И надо же было случиться, чтобы перед смертью каждого мать совершенно ясно увидела обоих во сне, так что с тех пор она твердо уверовала в существование души. Для нее загробный мир был реальностью, а стало быть, реальностью были также и рай, и ад.
Да ведь и ему, Исаку, тоже уже за шестьдесят, и смерть для него, конечно, стала уже понятием не столь отвлеченным. В самом деле, за последнее время он потерял одного за другим троих друзей студенческих лет. Всякий раз, когда в крематории ему приходилось наблюдать, как из печи запросто вынимают на раскаленной железной плите гротескную кучку костей и пепла, он старался внушить себе, что это и есть смерть, но проходило несколько дней, и друзья вставали перед его мысленным взором такими, какими были при жизни. С недавних пор его бессознательно влекла идея смерти как некоего «перерождения», а не исчезновения в вечном мраке. Так что разница между матерью, упорно верившей в существование того света, и самим Исаку, пожалуй, была не столь велика.
Тем не менее сейчас проблема была именно в матери. Если в пораженный старческим маразмом мозг матери, которая большую часть дня проводила в постели, въелась, словно плотно приставшая копоть, мысль о «грехе» перед другой женщиной, — то разве не обязан сын этот грех замолить?
«Но способен ли я вообще замолить его? — усомнился Исаку. До сих пор „Преступление и наказание“ было для него не более, чем названием зарубежного романа. При чтении книги он отбрасывал труднодоступную основную проблему, преисполнившись сочувствия к главной героине, несчастной святой проститутке. Но та же несчастная святая проститутка говорила, обращаясь к нищему студенту-убийце: „Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем вслух: „Я убил!““»[48]
Такой был прекрасный эпизод в «Преступлении и наказании». Поистине, захватывающая и трогательная сцена. Исаку, в ту пору юный студент, проливал над нею слезы. Но все же то была повесть из жизни далекой России.
А каково будет, если он, теперешний Исаку, скажет матери: «Матушка, поезжай на кладбище Тама, стань перед могилой его жены, сложи руки для молитвы и покайся в совершенном тобою грехе. Тогда, матушка, ты наверняка попадешь в рай».
Исаку невольно рассмеялся. Больше ничего и не оставалось делать — только смеяться. Он решил не тревожить мать.
Однажды мать снова упала. У нее закружилась голова в тот момент, когда она выходила из ванной. Никаких наружных повреждений, к счастью, не было видно, но, должно быть, она при падении вывихнула бедро, так что слегла в постель и не могла передвигаться. У нее стал быстро убывать аппетит.
— Сегодня, когда я обтирала матушку теплой водой, приподняла ее и просто диву далась, до чего же тельце у нее легонькое, как у младенца! — сказала Исаку жена в тот день, когда он возвратился из поездки. — До того, бедняжка, исхудала, что весит сейчас не больше десяти кан.