Современный болгарский детектив
Шрифт:
— Меня зовут Евтимов, — начинаю я сухо, — мы будем с вами работать не один месяц. Надеюсь, что наше общение будет обоюдоприятным или по крайней мере приемлемым. Я прошу вас быть откровенным и четко отвечать на мои вопросы.
— Но ведь следствие закончилось, — голос его звучит почти нежно, — мне кажется, что я во всем чистосердечно признался...
— Имя, отчество, фамилия, — обрываю его я.
— Камен Димитров Искренов, родился двадцать второго марта тридцать седьмого года в Кюстендиле. Женат, имею двоих детей. Ранее не судим.
— Образование?
— У меня два высших образования. В шестидесятом году я закончил факультет немецкой филологии, но знание языка в то время было слишком бесперспективным. Мне было уготовано стать учителем где-нибудь в провинции
— Мне известно ваше трудолюбие, — услышал я собственный голос, — ваша работоспособность превратилась в своего рода навык.
— Ваша ирония неуместна, гражданин Евтимов. Каждый из нас имеет законное право познать самого себя. Когда я поступил в Экономический, у меня уже родилась дочь, мы с семьей жили в убогом подвальном помещении, и мне нужно было шевелиться. Поверьте, мне было трудно. Трудно не столько готовиться к экзаменам, сколько сократить срок обучения. Я был молод и привлекателен. У меня появились связи в факультетской канцелярии; вы понимаете, конечно, что у нас все возможно — если ты имеешь или деньги, или связи. Я тогда был бедным, но и не стоило быть честным. Наличие исключительно положительных качеств делает человека меланхоликом. Мне нравится чужая грусть, в ней есть что-то от благородства, но я лично непригоден для страданий. Жизнь дается только один раз, гражданин следователь... человеку просто не хватает времени, чтобы заняться собой, своим нравственным усовершенствованием.
Он достает из кармана круглую серебряную коробочку, будто собирается понюхать табаку. Табакерка украшена изящной гравировкой. Искренов берет крохотную таблетку и проглатывает ее без воды.
— Это рудотель, — объясняет он, — я давно его принимаю. Нервы он не лечит, зато поддерживает спокойствие...
Я чувствую себя дураком, Искренов уже не скрывает своего превосходства, точнее, своей убежденности, что я им прощен. Только сейчас я замечаю, что глаза у него не серые (с блеском дождевых капель), а ярко-голубые. Такие глаза бывают у отпетых негодяев — изучающие, слегка подобострастные, наглые, с надменным выражением, свойственным только людям преуспевающим. Чувствую, что я не подготовлен к первому допросу, у меня нет настроения. Как это ни смешно, но в нашем деле тоже нужно вдохновение, когда ты чувствуешь себя бегуном, несущимся легко и быстро за кем-то невидимым. Искренов на голову выше меня, потому что был откровенен и даже не пытался мне понравиться. Он дал понять, что нравится самому себе и что рассчитывает исключительно на себя. Я же для него — простая пешка, которую приходится терпеть. Так вот... сегодня Искренов выиграл.
Я вынимаю из пишущей машинки лист бумаги и бормочу:
— На сегодня хватит. Распишитесь.
Ага, уже приобрел навыки профессионального обвиняемого. Он внимательно читает недописанную страницу и с невозмутимым спокойствием ставит свою величественную подпись.
— Для меня понедельник тоже тяжелый день, — говорит мне Искренов с ободряющей улыбкой, — в понедельник я не человек.
— До завтра. — Я нажимаю на кнопку невидимого звонка, и тут же появляется старшина.
8
Спасибо вам, гражданин Евтимов, спасибо хотя бы за то, что вы уводите меня из камеры и осчастливливаете своим присутствием. Нет большего мучения, чем скука; скучающий человек глупеет, его воля ослабевает, и он лишается цели и надежды. Я регулярно бреюсь, читаю газеты, стараюсь не изменять своим привычкам и не поддаваться одиночеству. Вы правы, я действительно нравлюсь себе, но даже прекрасный Нарцисс, о котором вы упомянули чуть раньше, нуждался в чьем-то присутствии; глядя на себя, любуясь собственным отражением в прозрачной, как зеркало, воде, он видел не себя, а другую... идеальную половину своего «я». Я говорю сбивчиво, но вы меня поймете: я хотел сказать, что даже самолюбование требует соучастия. Актер немыслим без публики, писателю необходим читатель;
Я тупею в камере, я привык быть в окружении людей и предметов. Мне одиноко в камере. Я думаю вечера напролет, позволяю воспоминаниям всколыхнуть мою память, напрягаю воображение и пытаюсь представить себе вас, гражданин Евтимов. Я нахожу вас терпеливым, немного мрачным, и ваше внутреннее превосходство возбуждает во мне интерес. Я человек с большой практикой, вы — идеальное зеркало. Я весь в себе и, глядя на вас, вижу себя внутренне обнаженным и словно распятым на кресте, и это душевное раздвоение — последнее удовольствие, которое мне дозволено испытать. Я лишен, по крайней мере на несколько месяцев, всего прочего — желаний, амбиций и даже страданий. Я подавлен, одинок, забыт, но все это еще не повод для подлинного страдания, поскольку мне еще не вынесен приговор. Просто я сознаю, что прав, что поступал хотя и незаконно, но в известном смысле справедливо.
Сегодня утром меня охватила паника: я понял, что если вы меня не вызовете, если мне не удастся вам рассказать все, что я пережил вчера благодаря своему воображению, то я сойду с ума. Я хочу вам признаться, что вы обладаете некой особенностью, с помощью которой вы бы могли или отправить меня в ад, или довести до полного отчаяния. Если вы меня оставите хоть на неделю без ваших вопросов и запретите мне таким образом слышать собственный голос, следить за ходом своих мыслей и чувств, вы не только меня накажете, но и доведете до безумия. А это будет жестоко! Не делайте этого, гражданин Евтимов, не отпускайте меня от себя, копайтесь в моих мыслях и в моей душе, презирайте меня; я понимаю, что глупо требовать от вас любви и сочувствия; лучше ударьте меня, если я вам покажусь дерзким, но только не оставляйте наедине с моими ответами, которые должны же быть кем-то услышаны. Я пытался беседовать со стеной в камере, но какой бы великодушной ни казалась тебе эта стена, она все равно из камня.
Я боюсь, что вы снова меня назовете «самовлюбленным Нарциссом», но, прежде чем поделиться с вами своими переживаниями в последнюю долгую ночь, я постараюсь охарактеризовать, согласно моему пониманию, этого героя из греческой мифологии. Нарцисс, гражданин Евтимов, влюблен не в себя, а в свое идеальное отражение. Он сознает, что его грешная плоть тленна, что черты его прекрасного лица изменчивы, неустойчивы, подвластны чувствам и случайным обстоятельствам. Заметьте, что, когда Нарцисс испытывает физическую боль, лицо у него сморщивается и красота пропадает; когда же им овладевает страх, губы кривятся из-за душевного смятения, а когда он погружается в сладостную негу, глаза закрываются и блекнут в минуту вожделения. Нарциссу безразлично его тело (он не гладит себя, не трогает с чувственным наслаждением); Нарцисс влюблен в свой идеальный образ, в свое отражение, которое оказалось гармонией и совершенством. И разве можно его осуждать за то, что он влюблен в себя? По-моему, нет! Просто этот великий эстет обнаружил совершенство, которое чем-то напоминало его самого.
И так бывает с каждым из нас, гражданин Евтимов; я пристрастен не к собственной порочности, а к той совершенной порочности, которая доставляет чисто духовное наслаждение. Вы, наверное, гордитесь вашей честностью и справедливостью, но я уверен, гражданин следователь, что вы стремитесь к абсолютной честности и справедливости, которая только напоминает вашу собственную. Вот оно неразрешимое противоречие, психологическое расхождение, в силу чего каждый человек (даже самый жалкий, несчастный, глупый или жестокий) всегда уверен в своей правоте, то есть старается оправдать себя; когда он смотрит на себя через призму других, то сознает, что он в чем-то совершенен. Я нахожу причину раздвоенности морали в предвзятости человеческих суждений.