Современный чехословацкий детектив
Шрифт:
— Конечно, ведь нет причин, чтобы... — начал Калаб и, вдруг вспомнив о чем-то, снова повернулся к окну и стал смотреть в противоположный угол двора. — Послушай...
— Да?
— Он уже стоит, у двери...
— Кто?
— Молодой Гейдик. Как его там... вахмистр, что ли.
— Ну да?! — воскликнул Мартин и вскочил с кресла.
— Никуда не ходи, — сказала Вера Калабова, стараясь говорить строго. — Я не понимаю, зачем...
— Я никуда и не иду. — Мартин сел к окну.
— Не понимаю, — продолжала она, — какой в этом смысл. Теперь.
—
— Значит, будем открывать замок? — снова спросил Мартин. — Или мы завтра свободны?
— Откроем, — с достоинством произнес управляющий. — Нет никаких оснований выпроваживать сотни людей не солоно хлебавши.
Войтех Матейка стоял на небольшом пригорке около старого покосившегося распятия. Он поставил этюдник, прикрепил к нему подрамник, а чемоданчик положил на траву. Позади было шоссе и каштаны, осенявшие его своими кронами, а впереди — Опольна и замок на скале. Матейка взял палитру и кисть.
На этом месте он стоял во всякое время и, можно сказать, в любую погоду уже без малого тридцать лет. Среди уроженцев Опольны, среди жителей всего района Мезиборжи вряд ли нашелся бы хоть один мало-мальски уважающий себя человек, в квартире которого не висел бы пейзаж Опольны кисти Войтеха Матейки. Злые языки (были у него недоброжелатели среди коллег в областном центре; сказать по правде, они завидовали постоянному источнику его доходов, а в конечном счете — успеху) насмешливо утверждали, что его хождение по Опольне, в общем-то, бессмысленно: ведь после стольких лет бесконечных упражнений даже старший официант Карлик из гостиницы «Рыхта» нарисовал бы опольненский замок с закрытыми глазами.
Но что бы там ни говорили, Войтех Матейка писал хорошо. Он работал кистью с уверенностью профессионала, его пейзажи Опольны были лиричны и строги, мечтательны и горделивы, печальны и подернуты нежной дымкой свежей зелени, когда здешнего края касалось первое дыхание весны.
Почтальонша пани Провазникова, как обычно, ехала в госхоз с кипой почты и газет.
— Добрый день, маэстро! — поздоровалась она.
— Добрый вечер, пани Провазникова.
Она поехала было дальше, но вдруг остановилась и соскочила с велосипеда. С минуту размышляла, а потом вернулась.
— Что, пани Провазникова, мне письмо?
— Так вы ничего не знаете?
— Что такое?
— Убили старого Рамбоусека. В парке!
У Войтеха Матейки опустилась рука, он выронил кисть.
— Славека?
— Ну да.
— Но это... это же... Говорите, убили?
— Да, — решительно ответила пани Провазникова. — Затащили его в пещеру. Ну скажите мне, маэстро, бога ради, кто мог это сделать? И зачем?
Матейка покачал головой.
— Славека... Какой ужас! Может, пьяный какой, по ошибке... А?
— Как бы не так, — возразила почтальонша. — Говорят, он лежал там еще позавчера. А накануне ночь была лунная. Сами подумайте, маэстро, вы ведь знали пана Рамбоусека не хуже меня. Скажите: вы бы могли его с кем-нибудь спутать? Даже в кромешной
— Ну, если кто его не знал...
— Так, наверно, и не убивал бы. Разве нет?
— Просто не верится, пани Провазникова! — Матейка стал собирать свои вещи. — В голове не укладывается... В парке...
— Да, в парке. Утром его нашли ребятишки, у них в пещере тайник. Бедные дети. Разве такую страсть забудешь! Ну, я поехала, маэстро. До свидания.
Скопление домишек за плотиной, между протокой, где стоит старая водяная мельница, и ручьем, наверняка казалось бы язвой на лице городка, не будь оно скрыто зеленью; к тому же наиболее уродливые лачуги уже рассыпались в прах. В оставшихся домишках жили потомки самых неимущих граждан, а также те, кто купил ветхие халупы и превратил их в дачи.
Почерневший штакетник, едва державшийся на кривых каменных столбиках, окружал палисадник и огород домишки, к которому направлялся поручик Шлайнер.
Возле будки тоскливо лаяла собака, то ли от одиночества, то ли от голода.
Поручик Шлайнер машинально тронул ремень, поудобнее передвинул кобуру. Оглядел дворик, где бродили куры. Взгляд поручика скользнул по грязным окнам и остановился на приоткрытых воротах сарая. Обойдя собаку стороной, Шлайнер наклонил голову и вошел в сарай. Сквозь щели меж досок пробивалось солнце, освещая невероятный кавардак: старая мебель, разбитые велосипеды, доски, планки, дрова, почерневшие балки, оплетенный паутиной крюк, колода для колки дров, а рядом куча недавно наколотых полешек. Поручик случайно задел ботинком поленья и заметил край какой-то тряпки. Разгреб поленья, потрогал сверток ботинком — что-то твердое. Он наклонился, брезгливо стал разворачивать тряпки; внутри тряпки были липкие. Шлайнер побледнел и быстро размотал завернутый предмет — перед ним лежал окровавленный топор с коротким топорищем.
Собака лаяла визгливо и безнадежно.
— Ты чего разоряешься, дармоед? — послышался голос с порога дома.
Поручик, бледный и растерянный, поспешно завернул топор и сунул его под рубашку. Собака залаяла еще громче.
— Заткнись!
В воздухе мелькнуло полено. Собака стрелой влетела в будку.
Поручик выглянул из сарая.
— Господи Иисусе! — вскрикнула Анна Билкова. — Да что ж вы людей пугаете?
— Я ищу вашего мужа, пани Билкова.
— Он на работе. А вам чего?
— У вас ничего не пропало?
— Э-э... — Она слегка пошатывалась. — У нас много чего пропадает... Никак опять что натворил?
Шлайнер не ответил. Стараясь не уронить своего достоинства, прошел мимо собаки к покосившейся калитке.
Анна Билкова изо всех сил пыталась твердо стоять на ногах, но это ей плохо удавалось.
Впрочем, поручик Шлайнер ничего не заметил. Он спешил. И был очень бледен, несмотря на полуденный зной.