Современный детектив ГДР

Шнайдер Ганс

И все-таки что-то случилось: до разговора с Венцелем Марией Даллингером у него еще была иллюзорная надежда на то, что он сможет каким-то неожиданным образом помочь своему клиенту Марану. Он сам задавался вопросом, откуда взялась эта надежда: возможно, говорил он себе теперь, объяснялась она просто тем, что он установил факт пребывания на даче двухчеловек, а не одного, как то по понятным причинам предположил Гроль. После разговора с Даллингером от этой иллюзии ничего не осталось.

Редактор предложил адвокату переночевать у него,

если тот довольствуется более или менее примитивными удобствами, и Метцендорфер принял это приглашение. Он пригнал машину, которая стояла возле редакции, и с чемоданчиком в руке вернулся в квартиру Даллингера. Жены редактора он больше не увидел, но она оставила ему в ванной кое-какие необходимые предметы. Сам Даллингер расхаживал уже без пиджака и в домашних туфлях. Судя по его румяному лицу, он успел помыться и был готов отойти ко сну. Понизив голос, он показал Метцендорферу все, что требовалось. Затем исчез.

Постель была приготовлена на кушетке в гостиной, где они беседовали, окна открыли: в комнату вливался терпкий воздух безоблачного, прохладного осеннего дня.

На этот раз Метцендорфер долго не засыпал. Но прежде чем он уснул, ему стало ясно, что миссия, которую он сам возложил на себя, кончилась неудачей. Мнение Даллингера, что говорить с Хебзакером, ответственным редактором «Баварской стражи», бессмысленно, казалось убедительным. Даллингер метко охарактеризовал своего шефа, и, не зная его в лицо, Метцендорфер хорошо представлял себе Хебзакера. Этот тип наверняка собирает факты и слухи, но все, что ему удается узнать, как бы запирает в несгораемый шкаф. Таков его принцип: ведь неизвестно, как сумеет использовать это противник. К тому же в Хебзакере наверняка есть та баварская грубость, выпады которой лишь кажутся неуклюжими и вздорными, а в действительности помогают отвлечь внимание собеседника от существа дела.

Потом адвокат надумал было задержаться еще на один день в Пассау, чтобы изучить список местных фирм: возможно, полагал он, там найдется запись, из которой видно будет, кто еще причастен к сказочному проекту Альтбауэра. Но и эту мысль Метцендорфер оставил: Хебзакер еще никак не мог войти в дело, здесьновая фирма, безусловно, не зарегистрирована, и, даже если зарегистрирована — здесь или в другом городе, — какой смысл ее выкапывать? Никакого, решил адвокат, ведь все равно никуда не деться от того простого факта, что Маран стрелял, а Альтбауэр погиб.

Уже закрыв глаза, он признался себе, что теперь, всего через несколько дней, и сам пришел к тому же выводу, что и Гроль: относительно убийства все выяснено. Право же, не имеет никакого значения, почему Альтбауэр очутился на даче и кто тот другой, что оказался там одновременно с ним. Куда важнее было, спохватился Метцендорфер, позаботиться о Маране, — о Маране, который сидел в следственной тюрьме.

С этой мыслью он и уснул, спал он спокойно и крепко и рано утром почувствовал себя по-настоящему отдохнувшим. Услыхав шум в квартире, он встал и оделся, но в маленькой передней встретил только фрау Даллингер. Ее муж еще спит, сказала та, но на всякий случай она приготовила легкий завтрак, потому что не знала, когда он, Метцендорфер, собирается выехать.

Адвокат поблагодарил ее. У него было такое впечатление, что Даллингеру больше всего хотелось, чтобы он поскорее убрался из Пассау. Это одолжение он мог ему сделать; он съел всего одну булочку, выпил чашку кофе, к сожалению весьма жидкого, и, прощаясь, попросил поблагодарить Даллингера и передать ему привет. Когда он сел в машину и завел мотор, ему показалось, что на окне шевельнулась гардина.

Обратный путь протек без происшествий, и возвращение в контору прошло без драматизма: при такой секретарше никаких драм не бывало, она делала свое дело независимо от того, находился ли Метцендорфер на месте или его не было.

В конце того же дня он поехал в Нюрнберг, в следственную тюрьму, где, назвав себя, прошел через стальную дверь, которую, гремя ключами, открыл ему равнодушный служащий, в одну из трех комнатушек для свиданий. Пропуск Метцендорфера передали начальнику охраны, стоявшему на мостике, откуда просматривались три крыла с камерами. Послюнив палец, тот полистал какую-то книгу, ударил в неприятно громкий колокол и крикнул в один из коридоров:

— Б-два — сто шестьдесят два, подследственный Маран — к адвокату!

И охранник корпуса ответил:

— Б-два вас понял. Подследственный Маран — к адвокату!

Это прозвучало почти как антифонное песнопение.

Затем Марана привели в комнатушку. Охранник удалился. Маран продолжал стоять у двери.

Метцендорфер нашел, что вид у него нехороший.

Пояс у него, как водится, отобрали; на нем, правда, была его собственная одежда, но брюки сползали, и ему приходилось поддерживать их; может быть, это и было причиной его неуверенности, но Метцендорфер объяснял ее себе иначе.

Он встал, подошел к Марану, ласково взял его за локоть, подвел к убогому деревянному стулу, стоявшему у такого же убогого стола, и сказал:

— Садись, Вальтер. Нам надо кое-что обсудить.

Маран молчал. Но он смотрел на Метцендорфера, и глаза его выражали ужас.

Метцендорфер полистал бумаги, которые захватил с собой, хотя ничего важного в них не было: он знал, что адвокаты пользуются этим приемом, когда почему-либо не хотят встречаться глазами с клиентом. А ему сейчас не хотелось глядеть на Марана. Он вздохнул и сказал, уткнувшись в бумаги:

— Я заставил тебя долго ждать, Вальтер, я знаю; но я хотел навести кое-какие справки, надеясь снять с тебя обвинение. — Лишь теперь он взглянул на Марана. — Дела твои не очень хороши.

Маран оставался безучастен.

Метцендорфер решил, что тот не понимает всей тяжести обвинения.

— Я буду беспощаден, Вальтер. Дела твои не только не очень хороши, они просто из рук вон плохи. — Он поставил себя мысленно на место обвинителя и добавил: — Если бы ты хоть попал в Брумеруса… Тогда были бы как-никак мотивы, пусть не оправдывающие тебя, но по крайней мере понятные. А так из-за тебя погиб человек, ни в чем не повинный.