Современный детектив ГДР

Шнайдер Ганс

Метцендорфер медленно пошел вниз. Он глубоко дышал. Воздух был свежий и ясный, в нем еще оставался еле заметный привкус бензина.

Затем «мерседес» последовал за машиной Брумеруса к автостраде. Стояла тихая ночь.

Грисбюль ни разу не прервал адвоката, он неподвижно глядел на него и, когда Метцендорфер кончил, закусил губы, уперся локтями в стол и принялся катать карандаш между ладонями. Наконец он сказал:

— Ну хорошо, но вы ведь явились сюда, разумеется, не для того, чтобы рассказать это комиссару?

Метцендорфер невольно взглянул на потертые поля шляпы.

—

Нет, — сказал он, — конечно, не для того! Я сообщил вам все это лишь потому, что вы меня попросили! Так ведь, кажется? Для дела это не имеет никакого значения, и я задавался только одним вопросом: рассказать об этом Марану или нет? Так вот, рассказывать я безусловно не стану.

Ассистент кивнул.

— Н-да, — продолжал Метцендорфер, глядя в сторону, — почему я явился сюда? Я ведь сказал, что побывал во Франкфурте у Трициус и в связи с этим у некоего Себастиана. — Он покачал головой. — То, что я узнал, лишь подтверждает правоту господина Гроля. Не стоит больше заниматься этим, ничего тут не выйдет.

Грисбюль перестал катать карандаш. Его, казалось, не устраивало, что адвокат разделяет мнение Гроля. Он не слушал Метцендорфера, когда тот стал приводить свои соображения и соображения комиссара, сравнивать их, разбирать, уточнять… Он глядел на шляпу Гроля, которая дрожала, качалась, а порой даже, казалось, хотела повернуться, словно под ней была голова человека, слушающего их разговор и готового высказать свое мнение. Неожиданно для Метцендорфера на середине одной из его фраз Грисбюль встал, сунул руки в карманы брюк, подошел к окну и сказал:

— Здесь есть тучи, и в них прячутся молнии, Тучи еще не разрядились. Почему — не знаю. Но знаю, что это так, чувствую. Вы скажете, наверно: молодой нахал, довольно неопытный, что он мелет! Пусть. Вы стали на точку зрения комиссара. Я — нет, господин Метцендорфер, я — нет!

Он повернулся и, слегка изогнув спину, прислонился к оконному стеклу так плотно, что адвокат испугался было, что Грисбюль его раздавит. Тот все еще держал руки в карманах брюк.

Он резко сказал:

— И пусть рапорт хоть десять раз отправлен к следователю, потому что он написан, я все равно начну это дело сначала!

Он оттолкнулся от подоконника, быстро и энергично пересек комнату и сел за стол.

Шляпа комиссара раздраженно качнулась.

3

Метцендорфер чувствовал, что молодой человек оказывает на него какое-то давление. Какое — адвокат сам не понимал.

Грисбюль подергал запертый ящик, в ярости ринулся в другую комнату, откуда через открытую дверь донеслась дробь машинки, вернулся со стопкой бумаги и несколькими карандашами, уселся, взглянул на адвоката из-под высоко поднятых бровей и сказал:

— Выкладывайте!

Тот недоумевал.

— Ну, — сказал Грисбюль нетерпеливо, — рассказывайте, что вы выяснили!

— Выяснил? — растягивая слоги, спросил Метцендорфер. Он подумал. — Да ничего, собственно, не выяснил!

— К черту! — возмущенно воскликнул Грисбюль. — Не придирайтесь к словам. Хотя бы сейчас. Не выяснили, так ощутили! Вы же вели розыски по делу Марана!

— Так вот, — начал Метцендорфер и принялся было описывать свою встречу с горничной, с маленькой Трициус во франкфуртской гостинице «Майнау».

Но ассистент нетерпеливо отверг это.

— Нет, так не пойдет. Ваши впечатления, господин Метцендорфер. — И вдруг голос его стал таким терпеливым, словно он говорил с ребенком. — Ваши впечатления начинаются гораздо раньше, начинаются с момента, когда в ту ночь Маран или его жена сообщили вам по телефону, что произошло убийство.

— Это известно, — уперся Метцендорфер.

— Да, известно, — терпеливо повторил Грисбюль, — вам точно известно, мне менее точно, другим вообще неизвестно. Но даже будь это известно до малейшей подробности, и притом всем, все равно важно, чтобы вы рассказали об этом: тогда у вас в памяти оживут частности, тогда и вы увидите, как та или иная мелочь сказалась на вашем отношении к случившемуся, тогда мы постепенно получим более или менее объективную картину. Это имеет решающее значение. — Он коротко бросил: — Прошу поточнее!

Метцендорфер покорился своей участи. А Грисбюль пожелал даже узнать, спал ли уже Метцендорфер или еще читал, когда позвонили по телефону, сразу ли он пошел в гараж или, может быть, все-таки помедлил, прежде чем ввязываться в это неприятное дело.

Постепенно Метцендорфер привык к тому, что поначалу назвал про себя «дурацким выспрашиванием», и убедился, что давно забыл частности, которые выплывали лишь благодаря метким, направленным в самую точку вопросам.

Так рассказал он о поездке домой в машине Брумеруса, о своем возвращении в Бернек, о том, как возникло у него подозрение, что на даче находился еще кто-то, о своей поездке во Франкфурт и попытках выведать что-либо у маленькой Трициус и великого Себастиана, наконец, о своем путешествии в Пассау и разговоре с Венцелем Марией Даллингером.

Он не упускал ни одной мелочи, и на его глазах листок за листком покрывался стремительным почерком Грисбюля, который порой, склонив голову набок, строчил как одержимый, а порой переставал писать и терпеливо слушал.

— И вот вы здесь! — сказал в заключение ассистент.

— И вот я здесь, — ответил адвокат, почувствовав усталость и опустошенность.

Грисбюль резко, со стуком, положил карандаш на доску стола, поднялся, подошел к окну, успевшему, к удивлению Метцендорфера, потемнеть, развел руки в стороны, расправил грудь, глубоко вздохнул и, наконец, сказал:

— Ну вот, дело сделано! — Затем, пройдясь по комнате, он застыл, как перед памятником, перед стоячей вешалкой, на которой висела шляпа Гроля, неожиданно хлопнул ладонью по засаленному сомбреро, отчего оно чуть не слетело с крючка, и невозмутимо сказал: — Ну, ты еще удивишься! — И, повернувшись к озадаченному адвокату, добавил: — Боюсь, что вам придется еще потрудиться из-за этого дела, господин Метцендорфер. Фильм не кончился, только порвалась лента, по-моему. — Он вернулся к столу и сказал: — Попытаемся склеить ее. У меня тут есть одна идея. Надо будет еще подумать!