Современный египетский рассказ
Шрифт:
Ей я, естественно, ничего этого не сказал, только двусмысленно усмехнулся. Она же, подбоченясь, спросила, подходит ли она для телевидения. При этом смотрела на меня в упор и уже не придерживала блузку. Я заверил ее, что она была бы находкой для любого режиссера, и обещал всяческую помощь. Она заявила, что родные убьют ее, если увидят на экране. Потом она вдруг погрустнела и спросила, не заберу ли я свою жалобу. Она напустила на себя усталый вид, устремила взгляд куда-то вдаль, расстегнула как бы нечаянно последнюю пуговицу и, поглаживая себя по голому телу, сказала, что мне не следует обижать бавваба, потому что ему и без того достается, он грозится бросить место. Я пробормотал, что в баввабах, мол, недостатка нет. Она с возмущением выдернула руку из-под блузки и, размахивая ею у меня перед носом, заявила, что не желает никакого другого бавваба, так как этот охраняет ее от интриг борова-мужа и докладывает ей обо всех его махинациях. Она видит, что напрасно надеялась на то, что я, как интеллигентный человек, пойму ее, и сожалеет, что выдала мне свои тайны.
Клянусь тебе, что в тот момент я готов был наизнанку вывернуться ради нее, не только что забрать из участка жалобу. Но после ее ухода я подумал: «Зачем я заберу жалобу? Значит, и дальше буду терпеть издевательства бавваба? А главное, что буду делать, если придется еще раз возвращаться домой после полуночи?» Я решил, что, если она снова придет, я объясню ей ситуацию, попрошу воздействовать на бавваба, а после этого заберу жалобу… Три дня она не приходила, а вечером третьего дня произошло… ты знаешь что.
Как это случилось? Очень просто, брат. Они ждали меня перед дверью моей квартиры и отделали меня на славу. Благодарение Аллаху, сломали всего лишь ногу. Если бы изуродовали лицо, то пошла бы прахом вся моя артистическая карьера. Тогда мне осталось бы исполнять только роли бандитов, у которых лица изуродованы, исполосованы шрамами. Правда? Ха-ха-ха!
После того как мой сосед закончил этот рассказ, я изложил ему свое предложение. Все происходящее в доме, сказал я, стало возможным потому, что жильцы действуют в одиночку. Поэтому их и избивают. Но если бы мы объединились и подали общую жалобу в участок или в полицейское управление, например…
— Жалобу? Еще одну?! — воскликнул агроном. — Упаси господи и помилуй. Ты что, мне смерти желаешь? Сам-то не боишься, потому что с тобой в квартире живут еще четверо приятелей. Но я один. Меня могут и прихлопнуть. Кто за меня заступится? И кто потом опознает убийцу? В газетах напишут, что найден труп служащего, убитого в его же квартире, и все. Нет, брат, уволь, оставь меня в покое.
Чтобы подбодрить его, я сказал, что уже собрал подписи многих жильцов и собираюсь посоветоваться с адвокатом, но он возразил, что, даже если я соберу подписи жителей всей улицы или целого города, он свою не поставит ни за что. На прощание он сказал:
— Не проси меня, брат. К черту смелость. Я хочу жить спокойно.
Однако далеко за полночь он постучал в мою дверь и попросил дать ему жалобу, чтобы поставить под ней свою подпись. Что и сделал.
Ты говоришь, холостяцкая квартира? Так ведь это, сударь, я вам, холостякам, услугу оказал. Это единственная квартира, которую мы сдаем по комнатам. Говоришь, она приносит мне дохода больше, чем все остальные? Клянусь, я сдал ее не ради корысти. Я подумал, только не сердись, мелкие чиновники, зарплата у них мизерная. Дай, думаю, сделаю доброе дело. Ведь и сам я, сударь, жил в свое время с женой и детишками в одной комнатке под крышей. Водонос нам носил воду по миллиму за ведро. Но мы не жаловались. Мы и понятия не имели ни о водопроводе, ни о лифте. Разве мне жаль денег на ремонт? Вот, смотри, это фактура на новый насос для водонапорного резервуара. Ну чего ты добьешься своей жалобой? Зачем трепать себе нервы? Я опросил всех жильцов. Они говорят, что не собирались никуда жаловаться, а ты их вынудил. К чему это, сударь? Выслушай мой совет. Не связывайся с полицией ни как жалобщик, ни как ответчик. Послушай меня и делай, как я. Я, если уж иного выхода нет, посылаю адвоката или бавваба, но сам в полицию ни ногой.
Расскажу тебе историю. Двадцать лет назад, а может больше, купил я большую партию железа на складе английской армии. Я на такой торговле здорово зарабатывал и не нуждался в доходных домах. Да, было времечко! Как раз в те дни фидаины [31] устроили какую-то диверсию. Началась заварушка. Ну я-то, конечно, к этому никакого отношения не имел. Слава Аллаху, всю жизнь сторонился политики. Даже когда в свое время собирали пожертвования в пользу разных партий, посылал всех подальше. И правильно делал. Ни в одной партии имя мое не значилось. Вел я свои дела с английскими интендантами. И вот подвернулась такая сделка, что, если бы господь послал мне удачу, я до конца жизни мог бы жить припеваючи. Вдруг англичане меня арестовывают. За что, люди добрые? Обвинили, будто я помогаю фидаинам и указал им склад с боеприпасами, который они взорвали. Я?! Да что вы?! Господь с вами! Я в такие дела не мешаюсь. Начали меня бить. А тут как раз вошел майор-англичанин высокого роста с бумагами и говорит: «Стоп. Мы сожалеем, хаджи». Привел меня в свой кабинет, напоил чаем, успокоил и рассказал, что один торговец, который хотел перехватить у меня сделку, решил оговорить меня и таким образом избавиться от конкурента. Он не назвал имени, но я догадался, кто это был. И представь себе, сколь справедлив создатель. Тот торговец действительно перехватил сделку, пока меня держали под арестом, но в самом скором времени заболел и через год умер. Да успокоит Аллах его душу.
31
Фидаины — партизаны.
Знаешь, что я думаю? Думаю, что он дал взятку английскому офицеру, чтобы меня арестовали. Эти англичане были страшные взяточники, они и арабов научили. Короче говоря, не успело дело уладиться, как приключилась новая беда. Король рассердился на правительство, которое помогало фидаинам, и прогнал его. К власти пришло новое правительство и начало арестовывать фидаинов. Без всякой причины схватили и меня. За что, спрашивается? Говорят, ты помогал фидаинам и даже сидел за это в английской тюрьме. Люди добрые, да поймите, все было совсем не так! Не понимают. Привели меня в полицейский участок, завели в камеру. И первое, что я увидел, — солдат бьет арестанта тяжелым ремнем, а тот кричит и пытается прикрыть руками лицо. Я взмолился господу. Но тут показался офицер и заорал на солдата: «Эй, парень, господин министр не любит побоев. Есть инструкция, запрещающая бить». Он прошел дальше, а солдат продолжал мучить человека. Но я все же подумал: хорошо хоть министр против побоев. Если меня станут бить, по крайней мере можно будет напомнить им об инструкции. Я пытался поговорить с одним там, в участке, объяснить ему суть дела, но он ответил, что его это не касается, а меня они должны препроводить в так называемый особый участок.
Я в жизни ни о чем подобном не слыхивал, и лучше мне было бы никогда не услышать. Привели меня в этот особый участок, а там не видно ни офицеров, ни солдат, одни длинные пустые коридоры, словно в больнице, и тишина полная. Втолкнули меня в камеру и оставили на целый день. Я чуть не умер от страха в этой одиночке. Только и делал, что молился господу, прося спасения. Заглянул в дверной глазок — темнота. Приложил к двери ухо — ничего не слышно. Время шло, а ко мне никто не приходил. Я уж было подумал, что обо мне совсем забыли. И в этот момент услышал крик. Такой истошный, что описать невозможно. В детстве мы иногда слышали такой крик, взрослые говорили — это голодный волк воет. Через некоторое время крик повторился. Я прижался ухом к двери. Прошла минута, две — ничего. Через полчаса я сказал себе: может, мне померещилось от голода и одиночества. Отошел от двери и тут снова услышал крик, громкий, будто кричат в моей камере. Я тоже начал кричать. Метался по камере, звал людей, но все напрасно. А спустя какое-то время заметил, что второго голоса больше не слышно и кричу я один. Я сел в угол и заплакал. По правде сказать, сынок, когда за мной пришли, я не в силах был стать на ноги, и они потащили меня на допрос волоком.
Офицер стал расспрашивать меня о фидаинах. И я рассказал ему все, как сейчас рассказываю тебе. Но он даже не глядел на меня, курил, уставясь в окно. А когда я кончил, сказал:
— Знаю я вас, сукиных детей. С вами по-хорошему нельзя.
Я стал клясться, что говорил истинную правду, но он приказал охраннику:
— Сводите его полюбоваться, а потом приведите назад.
Да… С того дня я и страдаю диабетом. Они сволокли меня вниз по лестнице, а поскольку я не переставал клясться в своей невиновности, стукнули меня один раз по лицу, другой — по голове, сказав, что, если я еще открою рот, мне будет плохо. Потом остановились перед закрытой дверью, и один из них сказал, что было бы надежнее заткнуть мне рот кляпом, что они и сделали, несмотря на мои обещания молчать. Открыли дверь, впихнули меня. Не помню всего, что я там увидел. Помню лишь кое-что. Прежде всего троих парней, которые были подвешены за ноги друг подле друга, как туши в мясной лавке. Головы их почти касались земли, тела слегка раскачивались, а из глоток вырывался хрип, словно у прирезанных баранов. Представляешь? Потом помню молодого человека, совершенно голого, распятого на деревянной перекладине. Рядом стоял тюремщик и держал на железной цепочке собаку вот таких размеров, клянусь, не меньше теленка. Время от времени он ослаблял поводок, пес кидался на распятого и грыз ему ноги. По ногам текла кровь, распятый стонал и дергал головой. Но не кричал. Палач говорил собаке: «Хватит, хватит, Мизо». А собака продолжала рвать живое тело, пока ее не оттаскивали силой.
Потом я заметил еще одного человека. Он стоял неподалеку, и по его лицу тек обильный пот. Когда собаку отводили, он приближался к юноше, поднимал его упавшую на грудь голову и кричал: «Говори! Говори, негодяй!» Но юноша молчал. Возможно, он был без сознания. Он только стонал. Потный человек отпускал его голову, и голова снова падала на грудь. Он обернулся ко мне и произнес с коротким смешком: «Привет. Надеюсь, завтра ты нас осчастливишь. Пусть Мизо познакомится с тобой». Другой ослабил повод, собака устремилась ко мне и начала обнюхивать меня своей окровавленной мордой… Я уцепился за своего конвойного, а собака тянула меня за брюки. Тюремщики смеялись. Я плакал, но кляп во рту не позволял мне кричать. Наконец тюремщик оттащил собаку, говоря: «Это только первое знакомство, Мизо. Завтра, завтра вы станете друзьями». При этом он похлопывал пса по холке.