Современный египетский рассказ
Шрифт:
Конечно, можно украсть осла у другого рода. Но для этого надо идти в город, на рынок, окруженный стеной и охраняемый стражниками. Если повезет ему с ослом, можно будет привезти отличный навоз от древнего храма, который тоже охраняют сторожа. Если и тут повезет, можно продать навоз родне для подкормки полей, на которых зреет урожай. Так он накопил бы денег на верблюда и отдал бы его дяде Абд ар-Расулю, чтобы жениться на Фатиме.
Джабер подумал о стражниках, которые ловят воров, и сказал себе, что они слепы. Если бы они увидели Фатиму, то прозрели бы и сердца бы их смягчились. Тогда они не повели бы его во двор омды, чтобы бить там палками. А сам омда, этот жадный и злой старик, как он
Джабер очнулся от обступавших его со всех сторон видений и картин: грудь, высокая, как холм… роза на каждой груди… одноэтажный дом из двух комнат… сырая и мрачная тюрьма, вооруженные стражники, солдаты и омда… возня кур по ночам, от которой просыпаешься вдруг и лежишь без сна, и тело твое тоскует по другому телу… железная, обязательно железная — деревянную жучок источит — кровать. Шейх рода, конечно, прав. Где взять Джаберу кукурузный хлеб и козье молоко, если он не будет работать? А дяде Абд ар-Расулю нужен верблюд, чтобы возить на нем краденый навоз от храма. Фатима — самая красивая девушка на свете. Но, как гласит пословица, глазами бы съел, да руки коротки. И нет никакой надежды поймать сома. Вернуться домой тоже нельзя — голодные шакалы уже затаились у тропы. До рассвета Джабер будет думать — спать здесь, у плещущейся воды, все равно невозможно. И он надумает, что ему делать. Еще до того, как наступит день, отправится он к становищу цыган, и старая цыганка, сидящая у входа в шатер, под двумя пальмами, своими умелыми руками выколет ему чуть пониже плеча сердце, а внутри его — верблюда с лицом девушки.
МУХАММЕД ЮСУФ АЛЬ-КУАЙИД
Свидетельство красноречивого крестьянина о днях войны
Пер. В. Кирпиченко
Сказал красноречивый крестьянин:
— Случилось это в шестой день месяца зуль-хиджжа в год тысяча триста восемьдесят девятый хиджры возлюбленного пророка, или пятого амшира тысяча шестьсот восемьдесят шестого года по календарю коптов, что соответствует двенадцатому февраля тысяча девятьсот семидесятого года от Рождества Христова.
Повествует рассказчик:
— Собрались они в четверг, к вечеру. Беседовали. Говорили о том, о сем. Слова текли, сливаясь в реки и моря. Говорили о страхе и смелости, о жизни и смерти. О далеких странах, о жизни на чужбине, о тоске. В конце все согласились, что терпеть далее нельзя. Потом расстались, и каждый пошел своей дорогой. Вот как оно было.
А теперь история с самого начала.
I. О благороднейший из вопрошаемых, о великодушнейший из отвечающих!
«В результате этого налета погибло пятьдесят рабочих и шестьдесят девять получили ранения. Пострадавшим была немедленно оказана медицинская помощь, но к вечеру число погибших возросло до семидесяти».
Каждый год в феврале жизнь возрождается заново. На голых ветвях деревьев появляются маленькие зеленые, омытые росой листочки, каналы и канавки наполняются водой, показываются из земли побеги хлопчатника, картофеля, клевера. Их яркая зелень оттеняет влажную черноту земли, блестящей под лучами солнца. А деревенские улочки и исхоженные полевые тропки покрываются слоем сухой серой пыли.
В феврале солнце светит по-весеннему, согревая и возвращая к жизни застывшую, омертвевшую природу. Пробуждаются деревья и души людей. В глазах людей появляется живой блеск, на лицах — румянец. Люди радуются окончанию зимы и приходу весны, несущей с собой надежду и избавление.
В феврале рано поутру жители деревни ад-Дахрийя любят после окончания утренней молитвы посидеть на лавках перед мечетью святого Ахмеда Абдаллы ан-Нишаби, погреться на солнышке, отдаться во власть его лучей, чтобы оттаяли намерзшиеся за зиму члены, подышать теплым ветерком, приготовиться к приходу весны.
Потом, потягиваясь, встают, и каждый не спеша отправляется на свое поле ленивой, расслабленной походкой, что-то бормоча себе под нос — об этом можно догадаться по облачку белого пара у губ, — останавливаясь взглянуть вокруг, на поля соседей. Привычка к работе влечет крестьянина в поле, но внутренний голос удерживает его, говоря, что полдень уже близок, а жизнь коротка. Да и поля в это время года не требуют большой заботы: хлопок посеян, а зерна пшеницы уже проросли в чреве земли, и побеги скоро выйдут наружу. Клевер застлал поля темно-зеленым, усыпанным мелкими белыми цветочками ковром, колышущимся под теплым и южным ветром.
Люди идут на поля и возвращаются к исходу дня, ко времени послеполуденной молитвы. День еще короток, и они не берут с собой в поле еду. Вернувшись, каждый долго продолжает ощущать в себе особый и в то же время привычный, из года в год все тот же аромат весенних полей, складывающийся из множества запахов цветущих растений и мягкой черной земли, забродившей от обильно напоивших ее дождевых вод. Крестьянин вслушивается в гудение пчел, летающих над цветами, и взору его рисуются картины плодородия и изобилия. А в прохладные вечерние часы порывы холодного ветра — напоминание об уходящей зиме — смешиваются, налетая, с голубоватым дымом от огня, который разводят перед домами, чтобы согреть чай или раскурить кальян.
Вечером они возвращаются в свои дома или в мечеть, вновь рассаживаются по лавкам, беседуют, пока их не сморит дремота.
В тот день все крестьяне вернулись в обычный час, и каждого занимала мысль об услышанном по радио. Жителю ад-Дахрийи не под силу в одиночку осмыслить вещи, не имеющие прямого касательства к его повседневной жизни. Он так и этак пережевывает свои впечатления, стараясь не растерять их до вечера, когда все соберутся в мечети или на лавках и сообща обсудят увиденное и услышанное.
«Сегодня утром группа самолетов противника совершила налет на завод». Услышав по радио или от соседа это сообщение, каждый отрывался от работы, обращал усталый, терпеливый взор к синему февральскому небу и, постояв так немного, снова молча принимался за дело. Да и что он мог сказать? Всей своей жизнью он приучен к терпению, долгому и безграничному терпению Иова. Известие о смерти людей заставляло его вспомнить о том, что уже давно не приводилась в порядок семейная могила, что он не помолился ни утром, ни в полдень. Но, не задерживаясь на этих предметах, он откладывал дальнейшие размышления до вечера и, отерев со лба холодный зимний пот, снова брался за мотыгу.