Современный швейцарский детектив
Шрифт:
Я задвинул ящик и поспешил в кухню — мне был просто необходим глоток вина. Накинув пиджак на спинку стула, я подсел к столу, смахнул с него крошки, потом достал штопор и взял бутылку алжирского красного. Сделав изрядный глоток прямо из горлышка, что ужасно возмущало Иду, я открыл папку и пробежал глазами структурный план группы С–НИ/ПТ–2, который мне достала Бет.
Этот индекс расшифровывался так: сельхозпродукты–научные исследования/промышленная технология–2. Бет расстаралась и разыскала мне структуру всего подотдела научных исследований и разработки промышленной технологии химикатов, использующихся в сельском хозяйстве; к двум отксерокопированным листочкам она из чистого любопытства пришпилила записочку с вопросом: «Зачем тебе эта мура?». Подотделом руководил профессор, вероятно, свежеиспеченный и экстраординарный, так как согласно установленной
Я отложил листки в сторону, чтобы освободить место для холостяцкого ужина — две копченых колбаски и свежие булочки, которые прихватил по дороге домой. Хоть мне и не терпелось проявить пленку из портативной камеры, но голод пересилил любопытство. Однако ел я торопливо и, управившись с половиной колбаски, тут же поднялся и достал пленку из кармана пиджака. Я прошел в ванную, закрыл дверь и вытащил бачок для проявки из ящика под раковиной. Зарядив пленку, я снова зажег свет и аккуратно насыпал проявитель в бачок. Слава богу, пленка в портативной камере была черно–белой, цветную я не смог бы проявить сам.
Звонок! Я вздрогнул. Звонили снизу, у двери подъезда.
Неужели они вернулись? Не найдя того, что искали тайком, они решили взять это открыто. А я как раз держал улику в руках, покачивал бачок, чтобы проявитель распределился равномерно. Ничего не скажешь, застали с поличным.
Снова звонки, пронзительные, настойчивые.
Черт, что делать? На лестничной клетке горит свет, это видно через рифленое стекло входной двери. Значит, нельзя обмануть, будто меня нет дома. И дверь подъезда в это время еще не закрыта.
Я судорожно сжимал бачок и едва не забыл время от времени переворачивать его.
Обычно я любил этот момент неизвестности: вот слышно, как внизу открывается дверь, потом проходит с полминуты (чуть меньше, если гость очень спортивен), пока визитер поднимается ко мне. А ты гадаешь — кто же это? Может, сама удача? Например, в лице редактора еженедельника «Штерн», который оказался тут проездом на вернисаж в Милане, он знает твои фотографии и заодно решил поинтересоваться, не согласишься ли ты сотрудничать с его журналом. Он рассчитывает на десять — двенадцать работ в год, говорит он, пригубляя граппу, по полторы тысячи за разворот, гарантированный минимум — три тысячи; словом, в обиде не будешь. Само собой, мы перешли на «ты», едва лишь он скинул свою турецкую дубленку. А может, это манекенщица с обложки недавнего выпуска «Фотографи хойте» стоит за дверью? Она широко распахивает свои кодахромо–васильковые глаза и смущенно накручивая на пальчик длинный светлый локон спрашивает на ломаном немецком, не здесь ли проживает кинооператор Мартин. Она, дескать, получила мой адрес от одного знакомого из Лос–Анджелеса. И она счастлива, когда ты приглашаешь ее выпить бокал вина (it's cold outside), и находит твой школьный английский блестящим, или по крайней мере милым; ты ставишь пластинку Томми Дорси, а она, пробормотав извинения, стаскивает сапоги и уютно устраивается, поджав под себя ноги, в мягком кожаном кресле… Короче, каждый раз одни и те же глупые туманные грезы, которые не дают тебе оставить трубку лежать на телефоне, если раздается звонок.
Правда, на сей раз я дрожал отнюдь не от радостного ожидания.
Выключив в ванной свет, я осторожно приоткрыл дверь. Звукоизоляция в доме неважная, поэтому с лестницы до меня доносился звук шагов по деревянным ступеням — походка энергичная, решительная, но легкая. Они приближались чертовски быстро. Я, замерев, глядел
Еще раз звякнул дверной звонок. В стекло негромко постучали.
— Эй, Мартин!
Мартин? Неужели ищейки Феша стали бы звать меня по имени? Или это трюк, чтобы я открыл дверь?
Я неподвижно продолжал стоять в ванной. Голос был мне незнаком. Человек сделал шаг назад и, кажется, принялся рыться в карманах — точнее нельзя было разглядеть. Я вновь перевернул бачок, если не делать этого периодически, то можно испортить пленку.
Да убирайся же ты отсюда! Стрелка на часах — я завел звонок на время окончания проявления — приближалась к нулю. Вот–вот раздастся звонок. Я тихонько прикрыл дверь, зажег свет и накрыл часы полотенцем. Потом открыл оба крана и померил градусником температуру воды в смесителе. Так аккуратно я не проявлял пленку со времен моего ученичества.
«Старая мельница» была еще не так переполнена, как это бывает позже, но, войдя, я аж задохнулся от спертого воздуха и дыма, от которого вновь закашлялся. На улице похолодало, воздух казался сырым. Неужели действительно пойдет снег, как предсказывал прогноз погоды?
С тех пор как этот ресторанчик сделался прибежищем леваков–альтернативщиков, экологисток и эмансиписток, народ сюда вечерами набивался битком. Владельцы пивнушки, а она принадлежала партии автономистов, могли быть довольны. Причем дохода от мятного чая тут было едва ли не больше, чем от пива. Впрочем, пили, конечно, и тут, хотя прежние завсегдатаи, коренные базельцы, бродяги, постаревшие, растолстевшие и почти бросившие работу проститутки, в основном перебрались в другие пивнушки. Последних из могикан этого бывшего «злачного места» баловали и посетители, и обслуживающий персонал, чтобы продемонстрировать «близость к народу», что должно было соответствовать духу этой альтернативистской забегаловки. Первым, кого я тут увидел, когда вытер с глаз слезы, выступившие от кашля, был Сэми, прежде маляр, а теперь пенсионер, напоминавший своими белыми бакенбардами Орсона Уэллса. Он восседал на обычном месте за овальным столиком. Но я искал Х. — Р. Неужели он меня не дождался? Правда, прошло уже больше часа, после того как он прикнопил к моей двери записку: «Буду в «Старой мельнице». Может, зайдешь на минутку? Х. — Р.» Вообще–то его звали Хансом–Рудольфом, он был журналистом и работал репортером в отделе местной хроники газеты «Нойе базлер цайтунг», однако все называли его почему–то на английский манер_Эйч–Ар. Он–то и оказался тем загадочным визитером, который переполошил меня, когда я проявлял пленку.
Мне пришлось сначала зафиксировать негативы, затем дождаться, пока они высохнут, потому что мне не хотелось оставлять их дома, когда я уйду в пивнушку. Зная, что завтра ни свет ни заря приедут мусорщики, я собрал весь мусор в большой бумажный пакет и выставил его за дверью.
Эйч–Ар сидел за одним из задних столиков, он приятельски махнул мне оттуда рукой, после того как я довольно долго озирался у входа под обстрелом любопытных взглядов.
— Эй, привет. Пришел все–таки!
Я взял от соседнего стола стул, на котором висела чья–то траченная молью куртка с меховой подстежкой. Эйч–Ар выглядел каким–то изможденным. Хотя он уже изрядно выпил, он все же постарался привлечь к себе внимание официантки.
— Пить что будешь? Ты где там прятался? Во всех окнах свет… Я все таращился на твой пятый этаж… Так–то ты экономишь электричество?
Выпив, он становился болтлив, чем напоминал мне Виктора, с той разницей, что Виктор болтал трезвым. Кроме того, Эйч–Ар обладал способностью двумя–тремя фразами настроить против себя окружающих — возможно, происходило это потому, что его природное ехидство не находило выхода на страницах псевдолиберальной газеты, на которую он работал. Сегодня он либо еще не успел разозлить соседей, либо разозлил их давно, потому они уж остыли и не обращали на него никакого внимания.
— Вероятно, я был в нашей подвальной прачечной, стирал.
— Так–так, the liberated man, [Здесь: эмансипированный мужчина (англ.).] сам устраивает постирушки. Все еще живешь с этой чешкой?
— С венгеркой, если ты имеешь в виду Иду.
Эйч–Ар с завистью и скепсисом смотрел на устойчивые пары, а объяснялось это тем, что своей невольной агрессивностью он отпугивал всех знакомых девушек. Он предпочел сменить тему.
— Слушай, Мартин, ты до сих пор работаешь в концерне «Вольф»?