Сойкина Ворона
Шрифт:
– Ну почти угадала, – технично я взялся отвечать на крайний и самый безопасный вопрос. – Я комнату в коммуналке снял, а Женя моя соседка.
Подробности о нескольких месяцах моего непроходящего стояка на Ворону и степени случайности нашего соседства пока опустим.
– Женя, стало быть, – прищурилась лукаво мамуля, а у меня какого-то черта начали греться уши. – Ну и чем же наша Женя такая уникальная, раз так тебе в душу запала?
Уникальная? Всем! Наша Женя… Наша. Тепло ведь как прозвучало. Только моя мамуля вот так умеет. И еще старомодное какое-то «в душу запала». В точку же. Запала, да еще в такие ее места, о которых и сам не знал.
– Вот с чего ты взяла, что она мне туда запала? – однако из чистого упрямства проворчал я, выруливая со двора. – Сколько ты этих девушек моих-то повидала.
– Так ни одну ты, сынок, никогда девушкой своей и не называл.
– Да ладно?
– Так и есть. Говорил «познакомься, это Света» или там «Я сегодня у Лены», «в кино иду вечером с Мариной», но что-то не слышала я от тебя «моя девушка».
– Я и сейчас такого не говорил, мам.
– А то я тебя не знаю и надо мне, чтобы ты все прямо вслух и сказал, – рассмеялась прозорливая родительница, смущая все сильнее. – Разве я слепая, не вижу, что глаза у тебя другие стали.
– Какие еще другие? – я даже в зеркало заднего вида зыркнул для проверки. Глаза как глаза, какие и всегда.
– Шальные будто чуток, и глядишь так, как будто здесь ты, но не совсем. Мыслями по большей части же в другом месте.
Ну… допустим. Определенная… ладно, значительная часть моих извилин сейчас точно в сторону нашего с Вороной жилища направлена.
– Так что, узнаю я, что такого в Жене твоей особенного? – не собиралась просто отставать мама.
– Особенного? Да вроде все как у всех. Две руки и ноги, одна голова и остальное все при ней, – снова сделал я попытку съехать на шутливые рельсы.
– Очень, видать все при ней, – прокомментировала это мое усилие любительница въедливых допросов. – Или дело как раз в голове?
– Да не знаю я сам в чем, мам, – сдался я. – Во всем, походу.
– Не знаешь? А что так?
– Потому что у нас… сложно все, короче, – поморщился я, тормозя на светофоре.
– Миш, сынок, а что в любви сложного?
– Вот прямо сразу любовь! – фыркнул я, но уши совсем уж заполыхали, да и мозги вдруг какой-то кульбит в башке совершили, я аж тряхнул ею.
– А что же, Миша? Она или есть, или нет. А сложно – это обычно об обстоятельствах.
– Вот ты, конечно… – хохотнул я в легком афиге. – Или есть, или нет… Люди годами вместе живут, а понять этого не могут.
– А зачем они тогда вместе? Тут же разобраться не трудно, сын, даже когда «все сложно», как ты охарактеризовал. – Угу, не трудно, как же. Конечно, у них с отцом любовь была прям с первого взгляда, и сколько помню их вместе – вокруг буквально ареол мне вечно чудился, в каждом обычном движении, взгляде. Сейчас такое разве бывает, при нашей общей циничности и… ссыкливости что ли. Любить открыто стало страшно и даже неловко, как если бы ты сразу лох. – Плохо если и трудно бывает, а без этого человека ты себя не видишь. Или удобно все и хорошо, тепло-сытно, но глаза закрыл – и нет человека рядом, только вот это удобно-сытно и остается.
– Мам, а что варианта, когда без человека себя не видишь, но и тепло-удобно, не бывает? – нервно засмеялся я, ковыряясь в себе одновременно.
Вот что еще значит «не видишь себя без этого человека»? Мы с Вороновой под одной крышей всего сутки, откуда мне знать, вижу или нет?
– Бывает, еще как. Особенно, когда вдвоем люди над этим работают. Но в жизни совместной, Миша, всякое случается, и не всегда оно хорошее и легкое, вот в такие моменты и понимается все окончательно.
– Маа-ам, а давай пока не будем о совместной жизни! – взмолился я. – Я как-то не готов еще морально на такие темы говорить!
Я не готов, а уж Льдина моя как не готова! И пока над всем совместным только я один и работаю, если можно это так назвать. Она только обереганием своих границ долбанных и занимается.
– Твоя воля, сынок, – как-то очень уж легко сдалась мама.
Минут пять мы плелись в пробке молча, а потом мою подогретую мамулиными словами до кипения черепушку все же рвануло.
– Я никак не могу к ней подобраться ближе, понимаешь, мам? Не в смысле… того самого, а по-человечески, – выпалил я.
– А подобраться очень хочется? – спросила мягко мамуля.
– Очень, мам. Сроду так ни с кем не хотелось. Потому что она… Особенная – дурацкое слово, ни о чем, но да, я с ней рядом других не вижу просто.
Эх, раз вывалил это, как на духу, то чего уже останавливаться. Рассказал все, ну без интимных подробностей, само собой, и темы с квартирным гемором. Про то, что неделями подходы не мог найти к Вороновой, что она словно ледышка почти все время, и про то, о чем узнал о ее прошлом из рассказа Кольки, и про то, как она перед моим выездом шарахнулась и закрылась. Мы уже стояли у обочины около рынка, а я только когда закончил и опомнился.
– Бедная же недолюбленная девочка, – всхлипнула мамуля, и я увидел в ее глазах слезы. – Куда же ты сунулся, сынок!
– В смысле? – слегка опешил я.
– Да в том и смысл, что такой девочке, если ты до ее нутра нежного дотянешься, любви нужно будет за всех обделивших в этом додать, понимаешь, Мишенька? А это – задача тяжелая и труд ежедневный, сынок. И кто знает еще, когда результат ты увидишь. Вот, как мать твоя и ради девочки этой – и так несчастной – я тебе посоветую: отступись.
– Что?! Это еще почему?
– Потому, что молодой ты у меня еще, чтобы день за днем душу раненую лечить и отогревать. Тяжко это, Миша, обидно от недоверия долгого бывает очень, а тебя вдруг опять погулять на свободу потянет. Право имеешь, вот только если Женю ты эту пригреешь, а потом оставишь – девочку совсем доломаешь. Много других ведь вокруг, сынок, и красивых, и без такого груза на душе. Подумай, Миша, крепко подумай. Еще ведь не поздно остановиться?
– Это как сказать, – пробормотал я. – Приехали мы уже, мам.