Создатель ангелов
Шрифт:
Воображал ли Виктор иногда себя самого Иисусом? Нет, потому что, во-первых, у него не было воображения. И, во-вторых, он осознавал, что Иисус и он были два разных человека. Вернее будет сказать, Виктор тогда думал, что он как Иисус. У них была одна и та же судьба, и они оба были хорошие. Иисус, правда, делал больше добра, чем Виктор, но у того еще было время в запасе. Если он станет врачом, тогда он в любом случае сможет лечить больных. Так он думал. Если. Тогда.
Единственную вещь он не мог понять все это время: как его отец мог стать врачом? Ведь врач обязан творить добро. Всегда.
Между
Доктор стал не таким, как раньше. Это заметили его пациенты. Его трудно было разговорить. Смеялся он еще реже. Похудел. Свою работу он, к счастью, продолжал делать хорошо, а ведь это было самым важным, считали жители деревни.
«Он даже не осмеливается смотреть на меня. Вот до чего дошло. Вот до чего я его довел». Так всегда думал Карл Хоппе, когда его сын несколько раз в год приезжал на несколько дней домой.
В то же время бросалось в глаза, что Виктор становится все сообразительней. Упражнения, которые он делал как по языку, так и по арифметике, постоянно усложнялись.
Это подтверждал и брат Ромбу. Он говорил, что Виктор его лучший ученик. Что он выше других на две головы.
Доктор всегда вздыхал, когда слышал это. Он умалчивал о том, что Виктора когда-то считали дебилом.
Еще он хотел узнать, вел ли себя его сын в классе так же тихо, как и дома.
Виктор очень погружен в себя, подтвердил брат Ромбу. В него много входит, но мало выходит во внешний мир. И вот о чем еще рассказал брат Ромбу: Виктор не умеет заводить друзей.
«Этого ни Виктор, ни я никогда не сможем», — подумал доктор. Потом, задним числом, он опять пытался понять, за что же все-таки сын мог на него обидеться.
Иногда ему хотелось поговорить с мальчиком об этом. Он хотел объяснить ему какие-то вещи. Хотел рассказать, какой была его мать и почему они решили отправить его в приют. Он хотел показать сыну досье, которое завели на него сестры и которое он никак не мог выбросить. Возможно, потому, что не так уж хотел делать вид, будто этого периода в жизни Виктора никогда не существовало. Он собирался когда-нибудь попытаться объяснить ему, почему тогда ударил его. Хотел сказать ему, что не смог совладать с собой. И наконец, он хотел бы спросить Виктора, сможет ли тот его простить.
Но столько же раз, сколько он намеревался это сделать, столько же раз думал, что было бы лучше, если бы Виктор просто забыл обо всем, вместо того чтобы простить. Скорее всего, самым трудным будет стереть из памяти затрещины, которыми он его наградил, но годы, проведенные мальчиком в приюте, должны были постепенно стереться из его памяти. В конце концов, он был тогда слишком маленьким. Да и кто вообще помнит, что происходило в его жизни до пяти лет?
Утро 17 декабря 1980 года.
— Они здесь.
— Виктор?
— Да, это Виктор.
— Виктор, сейчас четверть пятого.
—
— Да кто это — они? — раздраженно спросил Рекс Кремер.
— Мыши. Клонированные.
— Что ты сказал?
— Я клонировал мышей.
Врач-ординатор был ошеломлен. Ровный тон Виктора, как будто он сообщал всего лишь мелкие новости, только разжигал его любопытство.
— Виктор, да понимаешь ли ты, что говоришь?
— Да.
— В самом деле получились? И сколько их там?
— Три.
— Где ты? Ты сейчас в университете?
— Да, я здесь.
— Я иду к тебе. Сейчас буду.
По пути в университет Рекс Кремер попробовал привести в порядок свои мысли. Прошло уже пятнадцать месяцев с тех пор, как он пригласил Виктора на работу, и за все это время тот не показал каких-либо более или менее заметных результатов. Другие биологи настаивали на том, чтобы прекратить эксперимент, но он до сих пор продолжал поддерживать Хоппе. Его отношение было продиктовано не столько надеждой на успех, сколько тем фактом, что он сам не хотел признать, что ошибся в Викторе. Кремер провел эту неделю в отпуске и накануне отъезда еще раз говорил с ним. Если то, о чем Хоппе сейчас сказал по телефону, правда, значит, он уже тогда имплантировал эмбрионы и ждал рождения мышей, но все-таки промолчал об этом. Значит, он не хотел ничего говорить до тех пор, пока не получит сколько-нибудь ощутимых результатов.
Прибыв в университетский кампус, ординатор сразу же пошел в лабораторию, где застал Виктора, склонившегося над микроскопом.
— Виктор, где они?
Не поднимая головы, Виктор показал на стол в углу лаборатории. На нем стояло корытце из плексигласа, до половины наполненное обрывками бумаги. Рекс наклонился над ним и насчитал семь мышат и одну взрослую белую мышь. Он сразу же заметил, что едва покрытым шерстью мышатам было уже несколько дней, хотя раньше думал, что они родились только что. Значит, Виктор молчал еще дольше, чем он предполагал.
— Сколько им уже?
Виктор поднял над головой четыре пальца.
— Почему же ты только сейчас позвонил мне?
— Потому что я не был уверен, пока не смог определить их цвет, — ответил Виктор, поднося под микроскоп другое стеклышко. — Я должен был дождаться, пока появятся первые шерстинки.
Ординатор наклонился поближе к корытцу с мышами и заметил едва различимую разницу в цвете.
— Белые и коричневые?
— С коричневой шерстью — клоны, — сообщил Виктор. — Белые — это обычные мыши. Клоны получены из яйцеклеток черной мыши, ядра которых заменены ядрами пятидневных эмбрионов коричневой мыши. А вынашивала их белая мышь.
Слова Виктора не сразу дошли до Рекса. Он попытался повторить их для себя. Значит, из яйцеклеток черной мыши Виктор удалил ядро и заменил его донорскими ядрами из подросших эмбрионов коричневых мышей. Возникшие в процессе эмбрионы он подсадил белой мыши. То есть три коричневые мыши в стеклянном корытце были клонами мышиных эмбрионов, возникшими не путем простого деления, а действительно при помощи трансплантации клеточных ядер. Виктору, таким образом, удалось впервые в истории науки клонировать млекопитающих. Рекс был поражен. Он чувствовал, как его охватывает восторг.