Сожженые мосты ч.4
Шрифт:
Аппараты типа Скат представляли собой не несколько отдельных боевых платформ — носителей — а единую ударную боевую систему, каждая часть которой выполняла свою функцию. Всего было шесть машин, они должны были действовать в едином строю — но перед целью — разбиться на две группы для поражения двух разных целей. Каждую из групп вел аппарат, в чьи задачи входило прокладывание и расчистка курса для двух других аппаратов. Для того, на него была установлена станция РЭБ и две ракеты ПРР. Он был единственным в группе, локатор которого был включен в активный режим: два других следовали в кильватере за первым, не включая свои локаторы и не передавая никаких сигналов. Управляющие сигналы они получали от головной машины по закрытому каналу связи.
Эти четыре аппарата — по два в каждой группе — были ударными и несли в своих бомбовых отсеках по две осколочно-фугасные бомбы
Все беспилотные бомбардировщики взлетели с аэродрома Мары на самой границе — они были переброшены к самой границе тайно, чтобы возможно было долететь до Кабула и вернуться обратно без дополнительного запаса топлива. Тем не менее — баки подвесили — чтобы испытать аппараты при полной загрузке.
На базаре та его часть, где продавали рабов, была отделена от улицы и от других торговых рядов сплошным трехметровым забором с колючей проволокой поверху, и двойными дверями — как в тюрьме они никогда не открывались одновременно. Рядом — небольшая (в привычном к верховому транспорту Кабуле никогда не хватало стоянок) стоянка для машин богатых клиентов — а других на базаре и не было, чтобы купить раба надо быть богатым человеком, охраняемая свирепыми пехлеванами. Пехлеваны выглядели комично — голый торс, чалма, широкие штаны, пояс, на котором одновременно висели старинная кривая сабля, полицейская резиновая дубинка и современный североамериканский электрошокер Taser. Выглядели они так, как будто вышли прямиком из подпольно снимаемых здесь же, в Кабуле, в пыточных тюрьмах видеокассет для садистов, которые в свободное от работы время обожал смотреть добрый доктор.
Промокнув руки ароматизированной салфеткой — доктор делал это постоянно, ощущение грязи на руках было для него омерзительным — он вышел из машины. Джон моментально оказался рядом, раскрыв над доктором зонтик от солнца. Доктор посмотрел на него — как будто впервые видел — потом на пехлеванов, и направился ковыляющей походкой к старым, недавно покрашенным воротам. Дурные предчувствия не покидали его.
Рынок еще не работал — но хозяева его уже были на месте. Договаривались о том, какую цену держать на товар, продавали и обменивали товар еще до начала торгов, по "своим" ценам, смотрели, как расставлены клетки и как выглядит товар. Вопреки общераспространенному мнению, рабов хорошо кормили, не избивали, только если они не дадут к этому повода, а наказывали не плетьми, а подсоединяли к стальным прутьям клетки провода с током — и больно, и почти не остается следов. День обещал быть жарким — поэтому хозяева проверяли, дали ли в достаточном количестве рабам воду, и прикрыли ли клетки от солнца. Если раб потеряет сознание от солнечного удара или умрет — будет один убыток.
Рабы делились на три категории. Первая — она составляла две трети от общего количества — должники, которые вовремя не расплатились с баями. Теперь продавали либо их либо их детей, чтобы погасить долг феодала. В основном это были нищие крестьяне-феллахи не пуштунских родов — ни один пуштунский род не допустит продажи сородича, это несмываемый позор. Невысокие, сгорбленные от тяжелой работы, с тусклыми глазами и угрюмой покорностью на лицах, им было все равно, что жить, что умирать, и своей судьбы они так же ждали с покорностью, не пытаясь даже сопротивляться.
Вторая категория — это дети из нищих семей, которых продавали родители, чтобы расплатиться с долгами. В Афганистане детей рождалось много — сколько Аллах пошлет — а прокормить их было невозможно, потому что земля Афганистана большей своей частью была бедна и не давала достаточного урожая. Все это усугублялось еще и варварской ее эксплуатацией со стороны феллахов — они ничего не знали о современных методах земледелия, никогда не видели тракторов и обрабатывали землю так, как это делали их предки тысячи лет назад. Кроме того — самой популярной сельскохозяйственной культурой в голодающей стране было не зерно, не картофель, не просо — а опиумный мак. Которым, как известно, сыт не будешь. В возделывании опиумного мака все зависело от баев. Которые думали о будущем — те платили работающим на их земле феллахам достаточно, чтобы они могли кормить свои семьи в течение года, пусть и скудно, но кормить. А некоторые — сгоняли крестьян-феллахов со своей земли и покупали вот таких вот рабов, часто совсем пацанов, заставляя их работать, где за миску похлебки, а где и за укол плохо очищенного героина. Согнанные со своих земель, никому не нужные в городе, нищие крестьяне были вынуждены продавать своих детей одного за другим, чтобы спасти от голодной смерти тех, кто еще у них оставался.
Наконец, третьей, самой редкой категорией были похищенные. Это были и женщины, и дети обоих полов, это был товар для баев, для амиров, для раисов провинций и даже для самого монарха, который на базар не заглядывал — но присылал своих людей. Многие раисы происходили из богатых семей, они учились в Британии — где часто приобретали совсем отличные от афганских представлений о женской красоте. Для таких был особый товар — похищенные молодые девственницы, от тринадцати до восемнадцати лет, чаще всего блондинки — потому что в Афганистане блондинок было днем с огнем не найти, только крашеные — но это было не то. Одна такая девственница могла стоить несколько сот тысяч афгани — как сотня с лишним феллахов-рабов. Для специфического клиента похищали так же и мальчиков — ибо не все в Британии становились ценителями женской красоты, кое-кто приучался ценить красоту и мужскую.
Вот из-за таких вот бачабозов у профессора были проблемы. Ему были нужны русские мальчики разных возрастов — но в этом желании он конкурировал с людьми, которые запросто могли выложить за русского бачу сотню тысяч афгани. А у профессора и так был перерасход по бюджету на тридцать с лишним процентов и деньги ему выделялись с большим скрипом.
На пороге своего дукана — капитально отсроченного двухэтажного здания с решетками на окнах и на дверях — доктора с распростертыми объятьями встречал человек по имени Нурсултан. Он был очень похож на японца — невысокий, жилистый, с узкими глазами, короткими черными волосами — только кожа его была заметно темнее, чем у японцев. Киргиз по национальности, Нурсултан был одет в новенький британский камуфляж, а у него за спиной маячили двое вооруженных автоматами британцев — телохранителей, настороженно озиравшихся по сторонам. Все дело было в том, что Нурсултан жил как бы в долг, и очень боялся смерти. Его приговорили к смерти на сходке азиатских наркобаронов, которых Нурсултан сильно кинул в свое время: крупную партию героина перехватили русские и он остался должен всем и вся. Он не стал отрабатывать долг, как это делали в таких случаях — вместо этого он собрал все что мог и бежал в Афганистан, где вложил деньги в работорговлю и сильно поднялся на этом. Он знал, что рано или поздно приговор будет исполнен, что никто и никогда не уходил от мести наркомафии — и только поэтому он брался за выполнение самых сложных и опасных заказов. Нурсултан специализировался на русских женщинах и детях, потому что имел хорошие, оставшиеся еще с тех времен когда он торговал наркотиками позиции на границе и в самой Российской Империи. Приговоренный к смерти он не боялся мести спецслужб Империи, которая несомненно последовала бы, узнай они про род занятий Нурсултана — потому что приговоренному к смерти наркомафией можно уже ничего не бояться.
— Мой дорогой друг! — Нурсултан церемонно распахнул свои объятья, от него вечно пахло почему то перцем и пряностями, отчего у доктора заслезились глаза, и он чихнул.
— Рад вас видеть в добром здравии — сухо проговорил британец
— Я как раз собирался сесть за достархан, вкусить скромной пищи, что послал нам Аллах — а как сказано, любой дар и любая пища удваивается, если поделиться ею с другом.
Доктор не принимал местной пищи, чересчур жирной, наперченной, сдобренной пряностями, потому что ему не давала покоя язва, нажитая от постоянных нервных стрессов и питания в лабораториях всухомятку. Но он знал, что отказывать нельзя — Нурсултан обидится.
— Я с радостью вкушу с вами даров достархана — церемонно сказал доктор, нащупывая в кармане флакончик Маалокса.
Достархан был накрыт в комнате, использовавшейся как кабинет и выглядящей довольно дико: капитальные стены, утоптанный и накрытый коврами до последнего сантиметра земляной пол, огромный, североамериканского образца стол-аэродром с компьютером и несколькими телефонами, а рядом, примерно на половине площади кабинета — ковры и достархан. Чуть в стороне тощий и смуглый бача раскуривал кальян с индийской табачной смесью, в которую добавлены сушеные листья яблони и конопля, а сам Нурсултан привычно расположился в сидячей позе у достархана, что-то гортанно приказал — вероятно, чтобы несли угощения.