Созидательный реванш (Сборник интервью)
Шрифт:
— А почему райком?
— А что, инструктор райкома уж и влюбиться не может? Между прочим, следуя логике характеров, мы невольно предсказали крах перестройки. Второе объединение «Мосфильма», с которым у нас был заключен договор, гневно отвергло сценарий как «неинтеллигентный». Тогда сомневаться в перестройке и Горбачеве считалось «неинтеллигентным», как потом «неинтеллигентным» считалось ругать грабительские гайдаровские «реформы». Такая уж у нас творческая интеллигенция… Габрилович был ошеломлен и обижен. Я, конечно, тоже огорчился, хотя нет худа без добра: поработав с великим Габром, я фактически окончил Высшие сценарные курсы. К тому же мне удалось вблизи понаблюдать жизнь кинозвезд на закате. И я решил написать об этом повесть.
— И
— Как вы догадались? Наконец за десять лет, прошедшие с момента окончания романа-эпиграммы «Козленок в молоке», во мне скопилось немало социальной злости, достаточной для нового сатирического сочинения. Мы живем в обществе, где кривда и несправедливость сплетаются в самые невероятные, фантастические формы, вроде карася с рачьими клешнями, выловленного недавно на Истринском водохранилище.
— Но об этом, в сущности, написан ваш «Грибной царь».
— Ну и что? Значит, я еще недоборолся со злом. Кроме того, мне давно хотелось сочинить свободный роман, такую вещь, где сюжет прихотливо витает меж разговоров, воспоминаний, вставных новелл. Ведь мы с вами значительную часть жизни проводим просто разговаривая, выслушивая чужие истории или перебирая в памяти минувшее. Это важная, если не главная часть нашего земного удела…
— А какое отношение все эти нереализованные замыслы имеют к новому роману?
— Самое непосредственное. Все они как-то сами собой слились и воплотились в «Гипсовом трубаче». За него я уселся вскоре после окончания «Грибного царя». Пишу я, кстати, подолгу, на роман уходит три-четыре года. Как некоторые мои коллеги умудряются нашарашить роман за полгода, честное слово, не понимаю! Но, обсуждая с издателями перспективы сотрудничества, я имел неосторожность сообщить, что первая часть у меня почти готова. Они тут же предложили ее выпустить. Поначалу я наотрез отказался. Но потом, поразмышляв и вспомнив прецеденты мировой и отечественной литературы, согласился. Тем более что первая часть получилась довольно обширной — около четырнадцати авторских листов. Нынче, я заметил, даже стостраничную повесть не моргнув объявляют романом, издают с широченными полями и набирают огромным шрифтом, как в букваре: «Мама мыла раму». В ноябре книга выйдет в свет…
— А вторая часть?
— Надеюсь закончить ее в будущем году. Вчерне она написана, но текст я обычно выпускаю из рук не раньше, чем сделаю редакций восемь — десять. Каждая редакция, поверьте, прибавляет твоему сочинению несколько лишних лет читательской благосклонности.
— И последний вопрос. Режиссер Жарынин у вас постоянно цитирует Сен-Жон Перса. Вам действительно так нравится этот лауреат Нобелевской премии?
— О да! Особенно его афоризмы.
— Например?
— «Литературное сообщество похоже на огромную ассенизационную станцию, в одном из закоулков которой разместили зачем-то крошечную парфюмерную лабораторию…»
Не изменять себе
В рубрике «Открытая трибуна» главный редактор Владимир Портнов беседует с известным писателем и драматургом, главным редактором «Литературной газеты», недавно удостоенным Большой Золотой медали Бунина Юрием Поляковым.
— Юрий Михайлович, поздравляю Вас с присуждением Бунинской премии и хочу спросить: что значит эта премия для известного российского писателя Юрия Полякова?
— Получение Бунинской премии было для меня большой радостью. Я получил очень много поздравлений, гораздо больше, чем по случаю других премий, в том числе и Государственной (правительственной) премии. Поздравления — вроде бы факт сугубо личный, но на самом деле он говорит о том, какой широкой известностью и значимостью пользуется эта сравнительно молодая премия. Кроме того, для меня эта премия особенно много значит еще и потому, что искусству владения словом и манере письма и подходу к литературному творчеству я учился у Бунина, конечно, наряду с Булгаковым, Гоголем, Чеховым. Бунина я считаю своим учителем. Он один из немногих поэтов, который, придя к прозе, стал писать, так скажем, прозу прозаика, а не прозу поэта.
Еще, простите за нескромность, мне думается, моя литературная судьба в чем-то схожа с судьбой Бунина (без эмиграции, конечно). Бунин входил в литературу и становился крупным писателем в пору, когда были чрезвычайно сильны различные модернистские направления. Тогда не только знаменитыми, но и властителями дум становились писатели не крупные, зато талантливо эксплуатирующие какой-то моноприем и очень умело использующие настроение публики. В такой ситуации у автора появляется соблазн работать на потребу невзыскательного читателя. Так вот в отличие от таких писателей Бунин откровенно демонстрировал свою приверженность классической литературе. Ведь подлинное новаторство заключается в развитии традиций, а не в отрицании их. Подобная картина и сегодня. Могу твердо сказать — я стараюсь следовать принципам Бунина. Обычно считается, что мастерство заключено в самовыражении, что самовыражение это и есть мастерство. Все наоборот: самовыразиться можно только через мастерство. Не случайно именно Иван Алексеевич Бунин стал первым нобелевским лауреатом среди русских писателей.
— Один из парадоксов нашего времени заключается в том, что почти все чиновники, воспитанные на серьезной литературе в советский период своей жизни, куда как лояльнее относятся к произведениям постмодернистского направления. Почему?
— Здесь тот же механизм, что был в двадцатые годы прошлого столетия, когда активно поддерживались произведения нереалистического направления, и этим как бы демонстрировалась приверженность демократии. К тому же, герои этих книжек играют в конфликты, но сами произведения, по сути, бесконфликтны и лишены социально-нравственной аналитики. Когда в государстве много проблем, то нет никакого желания получать о них напоминания от литературы и искусства.
— Конечно, я для себя это сформулировал так: писатель должен вести следствие по делу о душе героя, а не катить пустую таратайку сюжета.
— Да, точное выражение. Если бы вашу точку зрения разделяла критика. Например, театральные критики, видя, что в репертуаре театров нет современных пьес, а к чернухе да порнухе интерес зрителя явно упал, стали это объяснять особенностями нашего времени, охлаждением публики к театральному зрелищу, окончанием времени больших залов, потребностью легкого отдыха. Это неправда. Мои остросоциальные пьесы идут по всей стране (в сорока регионах) и в СНГ при полных залах, шесть из них — в Москве (сейчас в работе седьмая — «Одноклассница»). В театре Рубена Симонова скоро будет сыгран трехсотпятидесятый спектакль по моей пьесе «Козленок в молоке». Но, несмотря на то, что мои пьесы сегодня одни из самых востребованных, театральные критики упорно не замечают спектаклей, по ним поставленным… А замалчивание форма манипулирования общественным сознанием.
— Юрий Михайлович, вы сказали, что постановки по вашим пьесам широко идут по стране и за ее пределами. Они идут в переводах на другие языки?
— Они играются в русских театрах. Вы коснулись очень серьезного вопроса. Я — человек русский, и для меня очень важно отражать менталитет русского человека, его самобытность, духовность, язык, его проблемы. Почему-то считается, что в России акцентировать эти моменты не только не следует, но и предосудительно. Категорически не согласен. Если произведение, к примеру, татарского писателя пропитано национальным духом, то это хорошо, а если у русского писателя, как писал А. С. Пушкин, «Русью пахнет», то это плохо. Русский и русскоязычный — это не одно и то же. Есть писатели хорошие, но с неразвитым национальным чувством — это нормально, а есть — с развитым национальным чувством — почему же это плохо? По-моему, это замечательно. Развитие национального чувства — очень важно для писателя любого народа. Меня, как писателя, представляющего русский народ, в первую очередь интересует судьба русского человека, русский национальный характер, русская культура, русский язык.