Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи
Шрифт:
— До болезни я тренировался. С того вечера, как мы смотрели тех поддельных испанцев, — помнишь? Они мне очень понравились. Я люблю так танцевать. Тут не просто танцуешь. Верно? Как по-твоему? Уж ты поверь, ни от какого фокстрота так не загоришься, фламенко — это совсем другое.
И пошли, потянулись один за другим. Мужчины и женщины… зеваки, прикидываются печальными, а самим просто любопытно… склоняют головы, у всех такие скорбные, пристойные лица, все ведут себя как положено. Снимают шляпы. На глазах слезы. Глубочайшее сочувствие. Молчат. Перешептываются…
— …какое горе…
— …совсем молоденький…
— …хорошо умереть молодым…
— …несчастная мать…
— …какая утрата…
А все-таки он еще раз был счастлив, весь опять засветился.
— Чего ты улыбаешься, девочка?
— Просто так.
Элспет Дэйви
Переселение
(Перевод Р. Облонской)
Если где-нибудь съезжали с квартиры, его всегда так и тянуло посмотреть. И это еще слабо
Город был не маленький, стоял высоко над морем, и оживленные улицы круто спускались к темным водам, омывающим его с одного края. В противоположном краю, вдали от моря, протянулись богатые кварталы, а за ними виллы, бунгало, дачи и посыпанный крупным песком участок, где располагались летние домики-фургоны. Еще дальше дороги становились уже, вились по плоской равнине, разделенной на узкие полосы плодородной возделанной земли, на которой разбросаны были фермы. Был там и лес, и, когда задували крепкие ветры, он шумел совсем как море, и луг был, летом он сплошь зарастал высокими белыми ромашками. На свете изредка еще встречаются люди, которым чудится, будто по-настоящему счастливы они были только однажды ненастным вечером, в том лесу, или жарким днем на том лугу, когда у самого уха шелестели примятые прохладные ромашки. Но мальчик, о котором здесь речь, был не такой. Он мог бы еще проводить целые дни на другом краю, среди грохота разгружаемых судов или подле навесов в доках, где с утра до ночи не смолкал стук молотков и визг пил. Но нет. Ему бы только глазеть на огромные фургоны, которые отгораживали его и от моря, и от поля, часами стояли перед чьим-нибудь чужим домом и терпеливо дожидались, пока тот извергал из себя все свое содержимое.
Мальчику непременно надо было присутствовать при том, как дом опоражнивали. Ему нравилось глядеть в незавешенные окна пустеющих и светлеющих комнат. Он торчал на дороге у дюжих грузчиков в черных фартуках, когда они, тяжело ступая, спускали по лестнице рояль или, точно фокусники под конец захватывающего дух выступления, тащили на себе шаткие пирамиды: стол, на столе громоздятся стулья, а на стульях всевозможная кухонная утварь. Грузчики в общем-то народ добродушный, но, если мальчишка болтался у них под ногами, они хрипло крыли его на чем свет стоит — ведь в эти минуты они едва переводили дух под тяжестью какого-нибудь буфета или огромного двойного гардероба… тогда он отбегал, удирал за фургон и с той стороны глядел, как последним невероятным усилием, от которого багровела напруженная шея и лезли на лоб глаза, они вталкивали свою ношу на место. Иной раз, улучив минуту, когда все оказывались на улице, он проскальзывал в дом и наспех оглядывал пустые комнаты, покуда их окончательно не заперли. Тишина и пустота завораживали его, в эти мгновения дом принадлежал ему одному. Можно было провести рукой по темным прямоугольникам — следам висевших здесь картин или подергать лохматые нитки, уцелевшие на гвоздях от второпях сорванного ковра. И по разным обрывкам, что валялись там и тут, по клочкам паутины, кое-где прильнувшей к стене, он рисовал в воображении многоцветные картины, заполнял их искусно сработанной мебелью собственного изобретения. Потом он кидался вон из дому так же стремительно, как только что сюда проскользнул, и на этом все кончалось. Больше ноги его здесь не будет, но еще несколько дней, а то и недель, пока на горизонте не всплывет новый дом, мысли его станут витать под этой крышей. Стоило только захотеть — и он укрывался в этом своем жилище. А если его уж слишком теснили со всех сторон, обретал там убежище, строил планы. Но едва прослышав, что туда въезжает новый хозяин, он с отвращением вычеркивал этот дом из памяти. Он и помыслить не мог о том, чтобы с кем-то разделить свою обитель.
Подчас ему не везло. Случалось, переселялись еще и еще люди, а ни в один дом заглянуть не удавалось, и долгие недели приходилось, как всем на свете, терпеть, что тебя со всех сторон теснят родители, родственники, учителя, соседи. Донимают ядовитыми вопросами и подковырками, вынуждают признаваться во всяких пустяках. Однако он не обижался. Ведь родителей и учителей и самих шпыняли. Всех непрестанно теснили сверху, снизу, с боков, и ему даже нравилось пробиваться через толпу, лишь бы под конец набрести на местечко, где можно насладиться уединением. Ему недостаточно было оказаться одному на лугу, заросшем ромашками, или на берегу моря среди скал. Его с самого детства жгла мечта заделаться домовладельцем.
Из мальчишки, который опрометью кидался вверх по лестнице чужих домов, он за три года превратился в шестнадцатилетнего юнца, который входил в эти дома не спеша, руки в брюки, даже и не оглядываясь. В ту пору особенно много народу снималось с насиженных мест. В городе повсюду возводили новые дома, да и вокруг вырастали богатые виллы, и вот как-то среди дня в начале лета, одержимый все той же страстью, он оказался в малознакомом квартале, где, по слухам, освобождался дом. Было это на самой окраине, не там, где начинались фермы, а с той стороны, где плоские пустыри, застроенные гаражами и придорожными закусочными, соединяли этот город
Когда он пришел, здесь было совсем тихо. Лишь кое-какие остатки мебели еще дожидались, чтобы их втащили в фургон, но грузчики почти уже кончили, и сейчас тесно сидели в дверях фургона, и закусывали толстыми сандвичами, разложив их на ящиках. Снизу, с края тротуара, задрапированная мраморная статуя застенчиво протягивала им кисть винограда. Дом казался пустым, и владельцы, должно быть, уже уехали: машины в гараже не было. Мальчик прошел за фургоном и, никем не замеченный, не спеша зашагал по дорожке к парадному ходу. Дверь была приотворена, и он вошел. Не прокрался, а именно вошел. Дом принадлежал сейчас ему одному, больше того: таким прекрасным домом он владел впервые. Дом этот отличался от всех предыдущих тем хотя бы, что при первом же взгляде казался на удивление просторным и светлым. Все здесь было крупно. Следы от картин на стенах в гостиной были огромные, и, судя по темным пятнам, оставшимся на полу, ковры были непомерно большие и притом, как ни странно, очень грязные. В таком доме можно будет потом еще долго укрываться, даже если провел в нем всего несколько минут и больше никогда его не видел. Мальчик взбежал по лестнице и стал заглядывать во все комнаты подряд — приоткроет дверь, сунет голову в щель, обведет все спокойным, внимательным взглядом — и дальше. Двигался он проворно, но не крадучись — ведь он был уже не новичок. Он даже чутьем угадывал, за какой дверью просто чулан или затхлая кладовка. На них у него никогда не оставалось времени, а в этом доме могло не хватить времени даже на то, чтобы толком оглядеть третью спальню, — он приотворил дверь и чуть было тут же не захлопнул.
Комнатка была крохотная, просто каморка, каких он навидался уже немало, но своим наметанным глазом он заметил нечто отличающее ее ото всех других, и остановился. Тут, видно, собирались кое-как и разную мелочь так и забыли прихватить. У камина валялся старенький свернутый коврик, в корзине для бумаг полно конвертов. На каминной полке — длинная газетная вырезка, придавленная круглым белым камнем. Но самое интересное — маленькая фотография в рамке на стене и на полу под окном две хрустальные бусины. Отлично понимая, что задерживаться не следует, он все же вошел в комнату и затворил за собой дверь. Подобрал бусины, потом подошел к фотографии. С нее смотрела молоденькая девушка. Было ей всего лет пятнадцать, но выражение такое, словно она вполне обдуманно повернулась к фотографу боком, давно поняв, что показываться на люди ей лучше всего именно так, в профиль. Лицо это тревожило и притягивало, хотелось понять, что кроется за этим задумчивым, замкнутым и даже суровым профилем с копной темных волос, — может быть, если встретить эту девушку лицом к лицу, посмотреть ей прямо в глаза, она окажется совсем иной. Больше всего поражала в этом портрете шея — длинная и необычайно тонкая, но какая-то напряженно-прямая — скорее всего потому, что совсем незадолго перед тем, как был сделан снимок, девушка впервые устроила себе эту высокую прическу. Мальчик пробежал глазами газетную вырезку, даже не взяв ее в руки, — это был подробный и скучный отчет о выступлении хора, а в конце перечислялись имена певцов. Конечно, она тоже в этом списке, и, чуть подумав, он выбрал для нее имя — Мэриан Мартин. Оно как будто не такое противное, как все остальные. А время шло, и грузчики, должно быть, уже доедали последние сандвичи. Но он размечтался — пожалуй, как никогда. Бусины, хор, фотография не отпускали его от себя. Он снял карточку со стены и понес к окну — хотелось разглядеть ее получше. А когда отвел глаза от фотографии, понял, что впервые за все переезды его застали врасплох.
Он смотрел на большой сад за домом, окруженный стенами. И вдруг стало душно и тесно в груди — не от этих стен, ведь за ними виднелись другие сады, а еще дальше поля, — но от зыбкого столбика дыма, что поднимался высоко над костром в углу сада. Там стояла старуха, тыкала в костер палкой и пристально, хотя без всякого удивления, смотрела прямо на него. Она даже кивнула ему, и, секунду помешкав, он в ответ преспокойно помахал фотографией. Но внутри у него похолодело. Старуха явно ждала, что он спустится к ней, и, когда он поспешно сошел вниз, уже стояла на дорожке у самого дома. Он сразу сбавил шаг и пошел за ней в сад за домом; там они остановились и поглядели друг на друга. Старуха была высокая, сухопарая, на ее лице, скуластом и очень смуглом, блестели темные, глубоко запавшие глаза. Черные волосы, лишь слегка тронутые сединой, закрывали уши и тяжелым узлом падали сзади на шею. Она наклонилась, большими руками стиснула палку, которой только что помешивала в костре. Поглядела долгим взглядом прямо в глаза незваному гостю и наконец заговорила:
— Так, стало быть, ты и есть тот самый двоюродный брат?
Голос был старчески сиплый, и слова она выговаривала как-то чуточку не так, будто иностранка. Вопрос остался без ответа и словно растаял в воздухе вместе с клубами дыма, за которыми мальчик следил завистливым взглядом. Ведь сейчас на него все настойчивей посыплются еще и еще вопросы. Сейчас его прижмут к стенке, станут шпынять, выпытывать… А пока он улыбался, и, похоже, старухе это не понравилось.
— Вот не ждала, что они пришлют мальчонку запирать дом, — сказала она. — Я думала, придет кто-нибудь взрослый.