Спецназ. Любите нас, пока мы живы
Шрифт:
Он хотел для своей Чечни крепкой, законной власти, без воровства и коррупции, без унижения слабых. Революции только отравляли жизнь простого народа — в этом он ни грамма не сомневался. Чтобы что-то переустроить, считал он с высоты своих лет, надо, чтобы лидеры уже имели это хорошее в своем сердце — в абсолютном преобладании.
Полковник Д. считал, что сорок пять суток милицейской командировки в Чечню — срок, не дающий результатов. Первые пятнадцать дней российские милиционеры осматривались, налаживали связи, потом пятнадцать суток интенсивно работали, а остальные дни готовились к дембелю. Кому хотелось умирать на этой малопонятной среднерусскому человеку земле. У командиров подразделений была одна сверхзадача — вернуть своих людей в Россию
Чеченцы возле здания сельской администрации, несмотря на льющийся дождь, накапливались. Женщин и детей среди них не было. И подполковник Родькин, преговорив с Мироновым, вызвал по рации своих людей. Курганцы на бэтээре Акула примчались самой короткой дорогой и с видимой охотой — поднадоело шататься по лесу — рассредоточились возле администрации, а бэтээр стал крутить башней — это наводчик определялся с возможными целями.
У входа в здание скопилось больше сорока мужчин. Внешне они не выражали агрессии, просто молча ждали решения стариков. Миронов пытался поймать на себе хотя бы один взгляд, но чеченцы отводили глаза. Выражение их лиц оставалось спокойно-брезгливым. Служивший до СОБРа в милицейской разведке, Миронов гордыней не страдал, имея многолетнюю привычку всегда оставаться в тени. И в обстановке такого взаимонеудовольствия чувствовал себя уютно. Перед ним стояла конкретная цель — изъять у этих людей оружие. Сегодня в Старых Щедринах он представлял закон, о существовании которого здесь давно забыли и вспоминать не хотели.
Доквах с легальным паспортом в левом нагрудном кармане пиджака, закрывшись от дождя большим куском целлофановой пленки, торопясь в дом, где умирал от воспаленной раны Хамзат, специально прошел возле здания администрации. Он владел всей информацией о силах и средствах, задействованных русскими на зачистку, но надо было поглядеть на противника, чтобы оценить степень его готовности к бою, решительность, выучку. Возле администрации стояло два бэтээра. Восемнадцать собровцев, спокойно перенося непогоду, отлично вооруженных, неподвижными, холодными статуями стыли под дождем, крепко держа весь периметр здания. Под навесом без особого любопытства рассматривая толпу, переговариваясь, стояли два уверенных, снаряженных по-спецназовски, командира. Один, с головой, покрытой светлой паутиной волос, в накинутым на плечи офицерском дождевике, курил. Вот он нервно бросил сигарету и офицеры вернулись в дом.
Доквах, узнанный всеми, кто толпился у здания, ни с кем не здороваясь: все поняли — почему — ускорил шаг.
Он вышел из дома без рации. Надо было скорее добраться туда, где прятался Хамзат, чтобы не только проводить его, но и не потерять связь и управление моджахедами.
Пройти по улицам села с рацией сегодня означало подписать себе смертный приговор. Доквах покидал дом, свой пост, недовольный тем, что хозяин, прятавший Хамзата, настоял на присутствии полевого командира.
Хамзата, семнадцатилетнего парнишку, переправили через Терек на лодке неделей раньше. Две раны, полученные в Грозном при ночном обстреле комендатуры, вели себя сначала спокойно. Но надежды на выздоровление юного воина не оправдались. Фельдшерица, лечившая Хамзата, не смогла толком ничего объяснить.
— Умирает, — сказала она потерянно, — когда Доквах вошел в летнюю холодную комнату.
Если бы не присутствие русских в Старо-Щедринской, Доквах бы помчался за хирургом даже в Кизляр. Но фельдшерица сказала, что юноша обречен:
— У него молниеносный сепсис, наверно.
Тайным входом Доквах ушел в подземелье, где было сыро и холодно, как в средневековой темнице. Голая лампочка в сорок пять ват светилась желтовато-тускло, как глаз шакала. Доквах подошел к изголовью лежащего на деревянном топчане воспаленно-тяжело дышащего парня и понял, что все слова, которыми он попытается утешить этого человека будут дежурно вычурны.
— Ты счастливый, — сказал Доквах, взяв в свои холодные руки горячую потную ладонь Хамзата. — Скоро
Хамзат приоткрыл глаза и чуть заметно кивнул гладко выбритой головой. Он страдал от потрясающего озноба, а налицо была проливная потливость. Усы и редкую юношескую бородку фельдшерица, принимая раненого и приводя его в порядок неделю назад, не оскорбила бритвой. Парень, несмотря на крупную, красную сыпь на лице, был прекрасен уже какой-то неземной красотой. На щеках вестником смерти, как сигнальные костры в ночи, пылал румянец, убивающего юношу заражения крови, Доквах не стал говорить Хамзату, что в селе работает русский спецназ. Юный воин то терял сознание, то приходил в себя. Доквах не знал его раньше, но видя его беспомощным, как младенец, легко представил его плачущим мальчиком, упавшем на крутых, вырубленных в камне ступеньках, ведущих к родовому дому, у высокого фундамента которого на скамейке сидел в косматой папахе старик и ласково звал к себе заливающегося слезами внука.
— Иди ко мне, иди сюда, малыш, — поигрывая пальцами ласково-требовательно говорил дед, но не поднимался с места. Внук, только начавший ходить уверенно, должен был сам, преодолевая боль и страх, попасть в спасительные объятия старого человека. И Хамзатик с разбитым в кровь лбом полз по каменным, столетним ступенькам лестницы, ведущей в небо.
Все это цветным миражом мелькнуло в растревоженном сознании Докваха и пропало. Он снова был один на один с умирающим юношей.
Доквах с ненавистью к русским подумал, что в России, когда ребенок падал и ушибался, к нему со всех ног неслись мамки, няньки, отцы и деды. А пацан, упавший на ровном месте, избалованный таким вниманием, поддавал реву. И его заласкивали, тут же искали виноватых, предлагали стукнуть того, кто сделал ему, маленькому, «бобо». И раскрасневшийся от пережитого волнения младенец, стучал по полу или углу, оказавшемуся на пути шкафа крохотным кулачком.
«Не умеют в Москве воспитывать воинов, — думал Доквах, — Разучились». Но тут же поймал себя на мысли, что знает немало случаев, когда окруженные в Грозном русские восемнадцатилетние пацаны бились до последнего патрона, подрывали себя гранатами, дерзко шли в рукопашную, рубясь саперными лопатками, как средневековыми топорами. И мало кто из пленных просил пощады, умирая под ножами наемников из Афганистана и Западной Украины. Сам Доквах ни разу не оскорбил свой род истязаниями пленных российских солдат и офицеров, не забывал, что его дед был солдатом Великой Отечественной войны и защищал Брестскую крепость.
Доквах не стал будоражить угасающее сознание Хамзата рассказами, что изумительной красоты гурии там, на небесах, будут ему главным утешением и подарком. Юноша уходил, не изведав девичей красы. Наколотый обезболивающими, он молчал. Доквах знал, что этот парень был рядовым бойцом, без больших покровителей. Иначе его по воздуху давно перебросили бы в Азербайджан или Турцию. Не вся чеченская авиация была уничтожена. Дудаев заблаговременно спрятал часть вертолетов и крылатых машин в Грузии и Азербайджане. Они прилетали в Чечню с грузом боеприпасов, а улетали, набитые ранеными. Хамзата после его смерти, которая здесь в подземелье уже незримо присутствовала, надо было везти в родовое селение. Доквах ненавидел поговорку: «Нет человека — нет проблемы». В Чечне говорили: «Нет человека — есть две проблемы».
Удивляло, что Хамзат ни слова не говорил о войне, словно в его биографии она отсутствовала. В подвалах Дворца Дудаева Доквах раненым видел с какой ненавистью к врагу умирали защитники Грозного — маджахеды. Он вовремя тогда заметил подползающего к русскому офицеру бойца президентской гвардии. Чеченец, истерзанный осколками, что хотел добить ножом уходящего из жизни русского, долго бился в припадке под навалившемся на него Доквахом и медицинской сестрой — матерью пленного российского сержанта.