Спираль зла
Шрифт:
– Черт, этот сукин сын явно нарывается! – вышел из себя один из парней, подняв на него глаза.
– Ублюдок! Вообразил себя Спилбергом…
– Заткнитесь, – сказал белобрысый, подходя к ним. – Слышь, чувак, – спокойно прибавил он, – ты должен немедленно отдать мне эту камеру.
– Морбюс, прошу вас, – сказала Жюдит.
Она ощущала царящее напряжение каждым мускулом, каждой клеткой. А Делакруа, похоже, не отдавал себе отчета, в какой опасности находится, насколько взвинчены подростки, окружившие его, как стая гиен, готовых напасть. Он словно плевал
– Сто евро каждому, кто улыбнется мне, – бросил он.
– Что?
– По сто евро за улыбку ваших очаровательных мордашек.
– Эй ты, говнюк, это что, извращенские штучки или как?
– Он чокнутый, заберите у него камеру! – рявкнул еще один. – Плевали мы на его деньги!
– Сто евро, – повторил Делакруа. – Ну, давайте, мальчики, изобразите мне милые улыбки!
Жюдит увидела, как побледнел белобрысый.
– Вот гад, он тебя сейчас в гостиницу потащит…
– Что здесь происходит?
Все повернули головы в сторону раздавшегося голоса. Заложив руки за пояс, к ним спокойно подходил муниципальный полицейский.
– Вот этот тип провоцирует нас своей гребаной камерой! И все время снимает нас без разрешения! – пожаловался один из парней. – У него есть на это право?
– Это незаконно, господин полицейский, – присоединился другой. – Он не имеет права.
– Морбюс, опустите камеру, пожалуйста, – сказал муниципальный полицейский.
– Расскажите мне о своем детстве, – попросил Делакруа, когда они уже подъезжали к дому под шум близкой грозы и вспышки молний.
– О моем детстве?
– Ну да. Какие у вас были родители, чем они занимались, в какой обстановке вы росли…
– Вам это действительно интересно?
Ветер дул им в лицо, и волосы танцевали у режиссера за головой, как щупальца актинии.
– Да, Жюдит, мне это интересно. Люди вообще меня интересуют. Таковы уж все деятели искусства: они крадут жизни других. Постарайтесь вспомнить какой-нибудь эпизод из вашего детства, который годился бы для фильма.
Жюдит пожала плечами, и тут на лицо ей упали первые капли дождя. Морбюс настолько небрежно вел машину, что она испугалась, доедут ли они до дома.
– Пожалуй, ни один эпизод из моей жизни не достоин фигурировать в фильме.
– А я уверен, что такой эпизод есть, – возразил Делакруа. – У любого из людей обязательно существует хотя бы один.
Нагнувшись, он заложил еще один крутой вираж. Жюдит задумалась.
– Моя мама… – начала она наконец.
Он бросил на нее острый взгляд, вцепившись в руль.
– Когда я была маленькая, моя мама боялась всего на свете. У нее был постоянный страх за меня, и она хотела все время держать меня в доме, чтобы защитить, непонятно от чего… Если она слышала какие-нибудь страшные россказни, то ни за что не позволяла мне выходить на улицу. Всякий раз, когда все-таки удавалось выйти поиграть с друзьями, она буквально умирала от страха. Девчонки смеялись надо мной и над мамой из-за этой суперопеки. В компании подружек мне всегда было стыдно за нее. Настолько стыдно, что однажды, когда она довела меня до белого каления, я вечером опустилась на колени перед кроватью, сложила руки и стала молиться, чтобы она умерла и этот постоянный стыд кончился. Она… она умерла в следующем месяце.
По тому, как пейзаж вдруг замутился у нее в глазах, Жюдит поняла, что те наполнились слезами. Делакруа никак не комментировал услышанное, даже не выразил соболезнования, и она была ему за это благодарна.
Ветер осушил ей глаза, и девушка посмотрела наверх, на темнеющее небо, которое разрезали молнии.
– Давайте поговорим о вашем последнем фильме, – попросила она минуту спустя.
– О «Кровавых играх»? А что вы хотели бы услышать?
– Нет, о другом фильме. О том, что никогда еще не был показан в кинозалах.
Наступила тишина.
Следующий вираж Делакруа заложил еще круче остальных, заставив шины взвизгнуть и мучая коробку передач, в знак протеста застонавшую от такого обращения. Жюдит уцепилась за дверцу. Сердце у нее колотилось все быстрее и быстрее. Неожиданно режиссер резко сбросил скорость и остановился на полосе гравия на краю дороги, наехав на белую линию обочины. Жюдит удивленно смотрела на него. Ее поразил его неожиданно враждебный вид и застывший ледяной взгляд цвета стального неба.
– Должен внести ясность, – заявил он. – Не надо говорить об «Орфее». Ни сейчас, ни когда-либо.
17
Было 14:30, когда Сервас решил вернуться к допросу Виктории дю Вельц. Первый допрос никак нельзя было назвать убедительным. Она настаивала на версии, что была занята на ферме, а в ночь с понедельника на вторник гостила у друзей в Фуа. Сначала они сидели в ресторане, а потом Виктория осталась у них ночевать, потому что слишком много выпила, чтобы садиться за руль. А никакого Йонаса Резимона она вообще не знает.
Сервас попросил Самиру восстановить границы соединений и все телефонные счета дамы-пчеловода, и теперь они ожидали ответа оператора.
То, что Виктория, по ее же собственному признанию вообще редко выходившая из дома, вдруг решила именно в тот вечер, когда был убит ее брат, остаться ночевать у друзей, а не на ферме, сильно попахивало сфабрикованным алиби. Они установили имя и адрес сомнительных друзей, и выйти с ними на контакт было поручено Венсану. Сервас уже собрался сам ехать к Виктории и ее адвокату, как его заместитель вошел в кабинет:
– Друзья всё подтверждают: и ресторан, и время.
– Они могли сговориться.
– Чтобы совершить убийство? – скептически заметил Эсперандье.
Сервас покачал головой. Венсан был прав: гипотеза критики не выдерживала. В этот момент появилась Самира.
– Ответ получен. Тремя часами позже ее телефон находился в соте ресторана, о котором они говорят, действительно в двух километрах от дома друзей Виктории. Но в последние два дня его не было ни в соте психиатрической больницы, ни в Тулузе.