Спокойный хаос
Шрифт:
— Ни пуха ни пера, — желаю я ему, кто его знает, почему. — Привет Риму.
— Я могу вам и открытки присылать иногда, если вы дадите мне свой адрес. Открытки с классическими видами: Колизей, там, Сан-Пьетро, Фори-Империали…
— Улица Дурини, 3. Написать?
— Да нет, не надо…
И он делает удивительную вещь. Достает из кармана фломастер, возможно, этим фломастером на последних ящиках, запакованных сегодня утром, он надписывал свой адрес в Риме, а сейчас, как какая-нибудь девчонка, он записывает у себя на ладони и мой адрес. Смотрит на меня и улыбается.
— И запомните, — говорит он, — только один год длится темнота. Правы были наши предки: траур — двенадцать месяцев. А когда они пройдут, увидите, темнота рассеется, и забрезжит свет.
Нет, это он проецирует, а не я. Это он страдал, как раненое животное, и думает, что и я испытываю нечто подобное. Воображаю, с какой жалостью каждый день смотрел он на меня из окна, с тех пор как сплетни этого квартала долетели до его ушей: слухи о том, что случилось с моей женой; даже трудно
— Спасибо, — благодарю я его и прощаюсь. — До свидания.
— До свидания, док', мужайтесь!
Он поворачивается и идет к пожилому грузчику, который ждет его у открытой дверцы кабины грузовика. Еще немного я смотрю ему вслед, думая о том, насколько ошибочными могут быть некоторые наши представления, которые нам-то как раз кажутся абсолютно достоверными. И я тоже этим грешу? А у меня какие представления? Вдруг я слышу свист, резко оборачиваюсь — Пике.
— Добрый день. На что это ты там так засмотрелся?
— О-о! Ты давно уже здесь?
— Да минут пять. Пока ты там разговаривал вон с тем мужиком… Кто он такой?
— Он раньше жил в этом доме, а сейчас переезжает в Рим.
Дверца кабины грузовика закрывается, заработал мотор, и мужчина, который называет меня доктором, возвращается в свою безнадежно пустую квартиру. Еще каких-нибудь полчаса в той берлоге, минут двадцать, и все кончено. Последний раз кивком он прощается со мной, и я киваю в ответ.
— По кофейку? — предложил мне Пике, указывая на бар, где действительно в этот час я обычно пью кофе.
— Давай.
— Вот это погодка, а? По радио объявили, что сегодня температура поднимется…
Ему так и не удалось закончить фразу: за нашими спинами грохнул чудовищный удар, а за ним послышался скрежет металла и звон градом посыпавшегося стекла. Мы оба круто оборачиваемся. Грузовик дал обратный ход. Неправильно рассчитанный маневр, и удар со всего маху в машину, стоящую на стоянке.
Глазам своим не верю.
Он врезался именно в ту машину.
Со всех ног я бросаюсь на место происшествия, какое мне дело до Пике — о чем мне, собственно говоря, переживать, ведь это он поливает меня грязью. Задний угол грузовика врезался в «СЗ»: вмял внутрь весь зад машины и разбил заднее стекло. Поднялась страшная суматоха: пожилой грузчик, еще не в состоянии осознать происшедшее, выходит из кабины и идет посмотреть, что случилось, — насколько я могу судить, за рулем был именно он, — следом за ним сбежались зеваки, среди них я вижу мужчину, который называет меня доктором, и муниципального полицейского, который каждое утро оставляет для моей машины место на стоянке, все собрались посмотреть на аварию, если они что-то и поняли, хотя бы то, что можно было понять на первый взгляд, то абсолютно грубо и примитивно. Они уверены, что этот случай очень простой, и понимать-то в нем собственно нечего; кажется, никто из них даже не подозревает, что такая простота может таить в себе ловушку. Никто, например, не обращает внимания на визитную карточку, белеющую среди осколков стекла в багажнике; кажется, никто даже ни капельки не приблизился к осознанию поистине исключительного аспекта наблюдаемого происшествия, к его ошеломляющей с точки зрения статистики алогичности; все убеждены, что грузовик нанес серьезные повреждении почти совершенно новому «Ситроену СЗ». И все же, до тех пор пока этот грузовик все еще пригвожден, к нему совсем нетрудно реконструировать арабеску, нарисованную рукой судьбы на каркасе горемычной машины, потому что повреждения, которые ей нанес я больше двух недель назад, вовсе не совпадают с новыми и очевидно, что они никак не могли появиться теперь в результате злополучного заднего хода грузовика. Боже праведный, да как никто этого не замечает? Ведь если грузовик долбанул машину таким образом, понятно, что он не могстесать ей весь бок — в действительности сбоку в нее врезался я. Ведь вся картина прямо как на ладони, им надо только заметить это. Все изменится, как только грузовик уберут отсюда, чтобы освободить проезжую часть — это, кажется, вот-вот произойдет, потому что уже образовалась порядочная пробка; но сейчас, проклятье, хоть кто-нибудь должен это заметить. Но никто ничего не заметил. Нет, нет, они считают, что все повреждения эта горемыка получила в результате аварии, происшедшей несколько минут назад. Я смотрю на мужчину, который называет меня доктором, он разговаривает с пожилым грузчиком: возможно, что он знает; может быть, когда я, чтобы освободить проезд, грохнул «СЗ», он наблюдал за мной из окна — конечно, если ему была уже известна моя история, хотя, черт его знает, все может быть; ведь в тот день шел дождь, стоял собачий холод, не то что сегодня, просто как летом, кому бы это пришло в голову устраивать посиделки у окна в такую погоду; но ведь тогда машины подняли просто ад кромешный, может быть, он подбежал к окну посмотреть, что случилось, и успел заметить, что это был я…
Ну вот, время истекло:
Я все еще стою рядом с «СЗ», меня охватила радость, я, как мальчишка, чувствую огромное облегчение. Никто не обращает на меня внимания, никому я не нужен — как в тот день, когда я спас ту женщину и выходил из воды, тогда тоже никто не обращал на меня никакого внимания, в тот день, когда умерла Лара. Я могу засунуть руку в багажник, схватить свою визитку и прочь отсюда.
Кто меня заметит?
Возможно, меня увидит Пике. Он стоит в стороне и смотрит на меня: вот он-то меня и заметит. Ну и что, и это не проблема, хоть он и параноик, он никогда даже и представить себе не сможет, что такое он на самом деле увидел. Зачем ты засунул руку в багажник той машины? Я убрал кусок стекла, он мог кого-нибудь поранить. А-а-а… Нет, настоящая проблема — это мужчина, который называет меня доктором, вот он-то и может все знать. Вон он возвращается, он идет прямо ко мне, разводит руками, говорит: «Неплохо для начала, а?»; на его ладони все еще чернеет мой адрес. Но если бы он об этом знал, он должен был бы мне об этом сказать, он должен был бы дать мне шанс сохранить мое достоинство: хотя бы во имя истины ему бы следовало все рассказать, может даже, он мог бы обратиться к муниципальному полицейскому, представителю власти, сказать ему, что грузовик нанес повреждения машине только здесь, в центральной части, а бок и вся вон та покореженная часть вокруг фары и повреждения на бампере вплоть до обрубленного брызговика, ужасно смятая, превратившаяся в гармошку боковушка, упирающаяся в колесо, все это дело рук вон того господина, это он врезался в машину несколько дней назад, так ведь, док, правильно я говорю? Тогда и я скажу, что все правильно, какое странное совпадение, не правда ли? ту бедолагу так помял действительно я на машине моей свояченицы, вот — я оставил свои координаты, чтобы возместить ущерб, вон там моя визитная карточка, видите? Вон там в багажнике среди осколков заднего стекла. Я засунул свою визитку под щетки, там номера моих телефонов и все мои данные, но владелец машины так и не объявился, и она до сих пор так здесь и простояла… Он ничего не говорит, не бросает на меня лукавых взглядов, давая мне понять, что ему все известно, но он и не думает ябедничать. Ничего подобного. Он отходит от меня, с его точки зрения все в порядке. И муниципальный полицейский тоже хорош: как бы там ни было, но каждое утро на протяжении более двух недель у него перед глазами находилась разбитая машина, а он, тем не менее, ничего не замечает или не помнит это, а может, он просто делает вид, что ничего не знает. Но самое удивительное — это грузчик, он поставил грузовик в неположенном месте, прямо перед проездом для автомобилей, и тут же вернулся на место происшествия, снова все проверяет, трогает руками, объясняет, что у него из-под ноги выскользнуло сцепление: что-то незаметно, чтобы он отдавал себе отчет, что его удар не мог настолько повредить машину, что кто-то наехал на нее раньше, — кстати, сейчас, когда грузовика больше нет на месте происшествия, эта деталь меньше бросается в глаза. Нет, единственный элемент, что все еще соединяет эту машину с действительным ходом событий — с пресловутой правдой— это моя визитная карточка; если я ее заберу, то на машину совершил наезд неудачно сделавший маневр грузовик, и все присутствующие здесь с готовностью это подтвердят.
А мне что делать?
Я считаю до десяти: если на счет десять никто ничего не скажет, я заберу свою визитку, да и дело с концом.
Раз, два, три.
А что, ведь грузчику, в конце концов, все равно. Это же он разбил машину, в любом случае у него полетит « Бонус/Малус» — автоматически повысится страховой взнос, ведь по странной случайности в контрактах по страхованию предусмотрено, что величина тарифной ставки не зависит от величины причиненного ущерба, а поэтому…
Четыре, пять, шесть.
Всем все равно, вот в чем дело. Правда в том, что эта машина никого не интересует, потому что она ничейная.
Семь, восемь.
Никто на меня не смотрит.
Девять.
Надувательство страховой компании и воровством-то нельзя назвать.
Десять.
Готово.
То, что сегодня будет жарче, чем вчера объявили по радио. Ну вот, я это и почувствовал.
— «Бассейны с высокими бортами — это кич».
Пике выпил свой кофе одним глотком, вынул из кармана помятую черную тетрадку и прочел эту странную фразу. Я было уже собрался поинтересоваться у него, почему это он опять начал плохо обо мне отзываться, но этой фразой он обескуражил меня, выбил почву из-под ног.
— Что ты сказал?
— Вот молодец, — заметил он удовлетворенно. — Именно так и Ники отреагировал: «Что ты сказала?». Ники наш друг, он показывал нам свой новый бассейн в саду, естественно, с высокими бортами. «Что ты сказала?» — спросил он, и ответ был… — читает в тетрадке — «Я сказала, что обычно бассейны поднимают мне настроение».