Спокойствие не восстановлено
Шрифт:
Недели две спустя после описанных выше событий два таких офени из бедных, по лубочному коробу за плечами – все богатство, переступили порог избы постоялого двора, верстах в пятидесяти к югу от Москвы. Старшему – под сорок, младший на вид лет шестнадцати-семнадцати. Одеты по-крестьянски, но справно, в сапогах. Скинули шапки, короба с плеч сбросили и присели смирнехонько к столу на свободное место.
– Покормиться бы, хозяюшка.
– Деньги-то есть? – ядреная, горластая, должно быть, баба проницательным взглядом окинула вновь прибывших. – Мало ли шляется по дорогам шаромыжников – всех
– Много – нет, а на щи да кашу найдется.
Пестрый народ собрался на постоялом дворе. На хозяйской половине – трое благородных: помещик, должно быть, среднего достатка, чиновник и становой пристав, здоровый, словно раскормленный боров, с мясистым багровым лицом – сразу видно, не дурак выпить. На общей половине, как бы выразились образованные сухаревцы, – плебс, люди простые, бедные, а то и просто нищие. Громко ели, шумно пили, спали тут же с храпом и присвистом. Разговоры шли разные. Но все более о жизни: как жилось раньше, как теперь, временнообязанными, и чего ждать в будущем. Чаще всего, понятно, звучало слово «воля». Вниманием завладел маленький тщедушный мужичок с жиденькой рыжеватой бородкой. Говорил он протяжно и ласково, словно задушевные песни пел:
– И-и, православные, умные-то люди давно обрели чистую и полную волюшку.
– Где же, дозволь спросить? – язвительно осведомился низкорослый рябой мужик в драной одежке.
Длинный, костлявый его сосед хмыкнул:
– В Могилевской губернии, чать, слышал про такую? Там все уравниваются: и баре и смерды. Лежи себе и поплевывай в крышку гроба, отдыхай от трудов праведных…
– И-и, касатики… – словно бы даже обрадовался насмешкам рыжий мужичок. – Богохульствуете, милые. А того не знаете – не ведаете: есть на свете вольный город, где ни господ, ни рабов не было и нету, где каждый сам себе хозяин на собственной землице и живут люди припеваючи. Трудятся в меру и на себя, барщины и оброков не справляют – потому как некому…
– Что ж там за народ обретается, нация какая, может, откроешь? – с прежней язвительностью спросил рябой мужик в драной одежке.
– Нация-народ самая что ни на есть обыкновенная, – с готовностью отозвался певун. – Народ русский и нация русская…
– Ты слушай… – тихо сказал Николай Иванович Гошке. – Это чрезвычайно любопытно.
– И где же такой город стоит? – продолжал вопрошать рябой.
– Прозывается он городом Игната и пребывает в стороне далекой, восточной.
– Чудно больно наречен твой город-то…
– Просто все очень. Жил-был в вольных донских степях казак Игнат. Однако в какое-то время пришли в те степи солдаты, а с ними чиновники, полицейские и баре. Принялись землю обмерять, людей притеснять и писать в крепостные. «Нет, – молвил тогда Игнат, – такое озорство не годится!» И со своими родичами и соседями ушел далее в степи, где была еще вольная волюшка. Пожили там какое-никакое времячко, глядь…
– Опять солдаты, полиция да баре…
– Верно! Истинно, касатик! – прямо-таки с радостью пропел рассказчик. – Все так и было. Сызнова солдаты, всякая власть с господами-барами. И что же сделал наш Игнат?
– Догадаться мудрено, слов нет, да уж спробую: не иначе, как еще далее попятился…
– Угадал! В самую точку, касатик!
– И долго он так в прятки с властями играл?
– Того не знаю не ведаю, – без тени смущения ответил рыжий мужичок. – Чего не знаю, того не знаю – брехать не стану.
– И где же теперь твой Игнат?
– Помер!
– Вот те раз! – засмеялись в избе.
– Я ж сказал: в могиле нашему брату чистая воля выйдет. А до того…
– Вот и ошибаешься, касатик, – перебил рассказчик. – Город-то стоит.
– Какой-такой город?
– Ты б дослушал до конца, тогда б узнал.
– Ну, давай, давай. Больно длинна твоя сказка.
Однако рыжего мужичка жадно слушали все, кто был в избе. Скрипнув дверью, вошел старик, свекор хозяйки, доглядеть, все ли в порядке, да так и остался у косяка, привлеченный рассказом.
– Стало быть, так, касатики, – ободренный вниманием, продолжал рыжий мужичок. – Пятился, пятился он со своими людьми от властей и достиг-таки краев, где царских властей вовсе нет. Земля богатейшая, а главное – вольная: бери сколько хошь, паши, сей, хлебушек собирай, в свои закрома засыпай. Никаких тебе помещиков, ни барщины, ни оброка. На тех землях и построил казак Игнат свой город. И даром, что сам помер – когда, не скажу, не знаю, должно быть давно, – а город его стоит, и люди в нем живут на вольной землице вольные и счастливые, точно небесные птахи, свадьбы играют, детей рожают.
Замолк рыжий мужичок, и ниоткуда не раздалось насмешки. Уж больно заманчив был рассказ. Самые глубокие и сокровенные думы затронул, растравил истомившиеся крестьянские души. Вдруг и взаправду есть на свете такой город? Что, если не пустобрех рыжий мужичок, а знающий человек?
– А оттель приходил ли кто? – спросили из дальнего угла.
– Нет, – поспешно ответил рыжий мужичок.
– Отчего же?
– Сам посуди… – со всегдашней готовностью откликнулся рассказчик. – Чего им оттуда идти? С какой радости и к какому счастью? Под барский хомут? Так от него и ушли. Нет! – повторил мужичок твердо. – Оттоль никто не являлся!
– Ну, ладно, – продолжал тот же голос, – а туда из новых ходил кто?
– Вестимо, касатик. И похоже, много людей.
Рябой насмешливо:
– И тоже, поди, не возвращались?
– Нет, касатик, не возвращались. И по причине той же: кому охота с вольных земель на барщину да оброк за свою землицу? Ты, к примеру, кабы туда попал, нешто обратно вернулся, а?
– Да, пожалуй, что и нет! – под общий хохот чистосердечно признался вопрошавший. Однако тут же перешел в наступление: – Сам-то чего не идешь? Али дороги не знаешь?
– Дороги, истинно, не ведаю. А только иду…
Все, кто был в избе, как один, повернули головы к рассказчику.
Рябой уже без насмешки:
– Неужто взаправду идешь? Путь как узнаешь?
– Язык, сказывают, до Киева доведет. А если захочешь, и подалее…
Изумленное и даже, коли так можно выразиться, почтительное по отношению к рассказчику молчание оборвал худой, должно быть больной, бессрочноотпускной солдат, позже других принявшийся за еду и только сейчас ее окончивший. Отерев усы и спрятав за голенище сапога большую деревянную ложку, он громко и убежденно произнес: