Сполох и майдан (Отрывок из романа времени Пугачевщины)
Шрифт:
Станица тоже прiуныла — мертво въ ней. Спятъ, чтоль, казаки, иль ушли куда? Одни спятъ въ полдень, другiе сидятъ по хатамъ сумрачные, потому что нечему радоваться. Недалече отъ нихъ бды сыплются — дойдутъ можетъ и до нихъ ненарокомъ. Яицкъ — рукой подать, а тамъ нын при новыхъ порядкахъ — правый-то и виноватъ!..
На улиц овцы кучатся у плетней, поросята рысцей снуютъ и тыкаютъ мордами то заборъ, то кучу, то другъ дружку; бродятъ куры и птухи важно расхаживаютъ и воюютъ. Кой-гд лошадь спутанная подпрыгиваетъ и подбриваетъ травку, чт'o посвже да по слаще.
Близъ хатъ, на крылечкахъ, а то и середь улицы казачата сидятъ, лежатъ, борются, скачутъ, кричатъ, кто въ кафтан, кто въ рубашк, кто въ порткахъ однихъ, а иной такъ совсмъ на легк, въ чемъ мать родила.
Изрдка выглянетъ кто изъ взрослыхъ, больше старухи, иль перебжитъ черезъ улицу казачка и спшитъ назадъ въ хату съ яблоками въ подол; разроняетъ съ десятокъ на бгу… Ну ихъ, этого добра везд много теперь; ихъ и казачата подбираютъ больше ради потхи.
Не везд же одни ребятишки, вонъ направо у кладбища, гд рощица, за плетнемъ, гд и густо, и тихо, и темно — блется что то, то выглянетъ, то пропадетъ…
Недалеко отъ храма пробжалъ къ кладбищу молодой казакъ, оглянулся и перемахнулъ ограду, увязъ было въ хмлю да выдрался и пропалъ между зеленью и блыхъ могильныхъ крестовъ. Разговоръ тихiй слышится оттуда, потомъ еще что то чудн`oе! чего — чудн'oе? Просто цалуются!!
Казакъ этотъ Максимъ Шигаевъ, по прозвищу Марусенокъ — первый красавецъ и озорникъ на станиц.
Сказываютъ, что онъ сынъ Чумакова, сказываютъ тоже, что онъ прiемышъ Чики Зарубина. Оба казака души не чаютъ въ Марусенк. Можетъ оттого, что покойницу, его мать, Марусю, выкраденную изъ Украины, оба любили крпко…
Въ новой хат Зарубина, въ образномъ углу свтлой горницы сидитъ красивый русый малый. Онъ прiхалъ уже дня съ три въ станицу и остановился у Чики, но на улицу ни разу не выходилъ и помимо хозяевъ ни съ кмъ не видался.
Давно сидитъ онъ одинъ въ горниц. Казаки ушли, а бабамъ не дозволено входить къ нему. Русая голова его склонилась, синiе большiе глаза задумчиво смотрятъ на связки табачныхъ листьевъ, которые развшаны сушиться по стн, но ничего не видятъ глаза… ни стны, ни связокъ, ни горницы. Словно жизнь отлетла отъ нихъ и унеслась туда же гд носится мысль его. А гд? Далеко отъ станицы Яксайской и степей Яицкихъ.
Незнакомецъ видитъ хоромы, какихъ и не грезилось казакамъ. Садъ столтнiй, большой и густой… Народъ бродитъ тамъ, но не по казацки одтый и не по русски. Вотъ морщинистое лицо старушки — тетки его, угрюмое, суровое, сильное волей желзной. Не жалетъ она прiемыша, а ждетъ всти — и не доброй, а громкой!! Вотъ другое красивое лицо, черноокое. Оно плачетъ предъ разлукой, оно жалетъ жениха. Сидть бы дома, тихо и мирно, не играя своей жизнью…
На крыльц застучали каблуки, заскрипли ступени и здоровый казакъ, невысокiй, но плечистый, вошелъ въ горницу. Это былъ Чика Зарубинъ.
— Ну? нетерпливо вымолвилъ незнакомецъ.
— Скоро, государь!.. Въ сей часъ донцы нахали, купецъ Ивановъ съ Твороговымъ и Лысовымъ. Да вотъ забота, — Чумаковъ съ ними прилетлъ. Онъ уже давно въ бгахъ. Узнаютъ — бда, скрутятъ и прямо въ Яицкiй острогъ, да въ Сибирь. Покуда ты донцамъ откройся, государь. Они нашей руки, войсковой.
— Стало сегодня, сейчасъ? боязливо вымолвилъ прiзжiй.
— Сейчасъ! Марусенокъ, крестникъ, за ними побжалъ да что-то замшкался. У него, дурня, завсегда дло съ бездльемъ объ руку идетъ.
Незнакомецъ всталъ и нершительно, медленно подошелъ къ окну, отошелъ снова, взялся за голову. Лицо его измнилось и потускнло… Долго молчали оба. — Казакъ хозяинъ почтительно сталъ у дверей.
Чт'o думалъ молодой красавецъ? Онъ молился про себя… Дерзкое, трудное дло начиналъ онъ. Великiй грхъ бралъ на совсть… А кто скажетъ: онъ ли отдастъ отвтъ Богу за послдствiя его ныншняго, перваго, главнаго шага; иль отвтъ дадутъ невдомые лихiе люди, что привыкли играть огнемъ, чт'o жжетъ не ихъ самихъ, а ихъ жертвы?.. Не отступить ли пока время! Зачмъ? Какъ знать, чт`o судилъ ему Богъ!.. Бывали примры на Руси! Правда, въ иное время, полтораста лтъ назадъ…
На крыльцо вбжалъ Шигаевъ, оправился, и степенно вошелъ въ горницу.
— Ты опять съ Грунькой! шепнулъ Чика. Долазешь до бды! Чего головой мотаешь? Кладбище то отсель видать… говорю — долазешь!
— Слыхали! нетерпливо отозвался Марусенокъ и прибавилъ громче: Макара привезли; убили въ степи… Сейчасъ сюда будутъ казаки, государь.
— Кто убилъ то? Невдомо? спросилъ Чика.
— Пуля то знаетъ, да не сказываетъ! усмхнулся Марусенокъ.
— Жаль дда Макара! обратился Чика къ незнакомцу. Онъ въ Питер бывалый и твое величество, я чаю, видывалъ.
Незнакомецъ ничего не отвтилъ, слегка измнился въ лиц и отвернулся къ окну.
— «Помереть и теб окаянно, середь степи»… пришли ему невольно на память слова убитаго имъ старика.
Казаки отошли въ уголъ и зашептались.
— Меня не послушаетъ, ты упроси. Пусть хоть на улицу не выходитъ, говорилъ Чика. То бгунъ былъ, а то вдругъ нон прилзъ.
— Увидитъ старшина Матвй, въ тотъ часъ колодку наднетъ и въ Яицкъ свезетъ! отвчалъ Марусенокъ грустно.
Снова застучали на крыльц и въ горницу вошелъ казакъ среднихъ лтъ, широкоплечiй и сутуловатый, съ черной рдкой бородой клинушкомъ и съ пятномъ на лбу. Это былъ тотъ же купецъ Ивановъ, одтый теперь по казацки — и на видъ совсмъ другой человкъ. Войдя, онъ опустился на колна, поклонился русому до земли и снова ставъ на ноги, проницательно, востро глянулъ карими глазами въ лицо незнакомца.
Сразу не полюбилось незнакомцу это лицо и ястребиный взглядъ. Они поглядли другъ дружк въ глаза… Словно мрились, выходя на поединокъ. Усмшка какъ будто скользнула по лицу казака и мгновенно скрылась. Привтствiе-ли, радость-ли простаковъ сказалася въ усмшк той? Нтъ! мысль прыткая, но затаенная головы хитрой невольно отразилась на лиц. Смутился слегка незнакомецъ отъ усмшки этой и отвелъ глаза въ сторону.
— Не Зарубину чета — человкъ этотъ! Скверный глазъ у него, подумалъ онъ. Довриться ли ему?