Сполох и майдан (Отрывок из романа времени Пугачевщины)
Шрифт:
Толпа стала разбираться. Старики были уже впереди. Чумаковъ, прежнiй краснобай, влзъ на бочку и оглянулъ толпу. Со стороны храма толпа раздвигалась и пропускала дряхлаго старика казака, который тихо плелся, опираясь на молодаго выростка.
— Пропусти ддушку Архипа! тихо передавалось и предшествовало его проходу…
Нкоторые казаки шапки снимали передъ нимъ. Старикъ добрался до круга, снялъ шапку, помолился на храмъ, потомъ молча поклонился на вс четыре стороны и тяжело опустился на скамью. Чумаковъ и Зарубинъ переглянулись и поморщились.
— Помолчите мало, атаманы-молодцы! заговорилъ Чумаковъ прiосаниваясь. — Прислушайте рчи моей. Коль согласно скажу я — спасибо молвите, коль не согласно и не любо — ох`aйте малоумнаго. Посудимъ, порядимъ и чт'o повелите,
Чумаковъ выждалъ чтобъ майданъ стихнулъ совсмъ и заговорилъ:
— Воспомянемъ, атаманы, времена не далекiя, былину великаго войска яицкаго, когда велися порядки ддовскiе, когда отважные выборные люди чинили судъ мiромъ и расправа шла своя, безобидная, не розная, а всмъ равенная и вершилася въ очiю, предъ всмъ войскомъ и молодечествомъ атаманскимъ… на майдан казацкомъ, на свт Божьемъ, а не по избамъ старшинскимъ, не за затворами, не черезъ приказную волокиту, чт`o пристращиваетъ, пытаетъ и засуживаетъ, а изволочивъ гонитъ на канат въ Сибирь.
— Правда истинная! Самая она — правда! воркнула толпа.
— Вспомнимъ славные подвиги ддовы; какъ хаживали они многотысячною доблестною ратью на кайсаковъ, иль въ ханство Хивинское и къ морю Каспiю, забирать корабли товарные, и въ многiе иные предлы далекiе… И ворочались домой съ добычей безчисленной, съ табунами коней и верблюдовъ, кои тащили, везли казну несмтную, кадушки золота и сребра… бархаты и мха многоцнные, и камни самоцвтные, да оружiе дорогое на воспоминанiе и на похвальбу предъ выростками. И ходила молва славная во вс предлы земные по всмъ землямъ вражескимъ о великомъ и непобдномъ войск яицкомъ, о богатыряхъ-атаманахъ! И устрашенные ханы хивинскiе и кайсацкiе, крымскiе и буxapcкie слали на Яикъ гонцовъ да посланцевъ просить честнаго мира и дружества, а везли т гонцы обратно отвтъ атаманскiй: Не замиримся во вкъ съ басурманомъ и нехристемъ поганымъ!.. Не примемъ окаянства на душу!.. Не пригоже дружество съ погаными для воина православнаго! Будетъ-де вамъ миръ и упокой вчный, какъ башки посшибаютъ вамъ атаманы, дружество будетъ вамъ, да не съ яицкими казаками, а съ чертями въ аду кромшномъ… Принесутъ-де вамъ атаманы-молодцы объ весну предбудущую подарочки свойскie. Кто шашку, кто кинжалъ, кто ножъ, а кто сойдакъ калмыцкiй съ плевками летучими, стрлами закалеными. И чесались за ухами ханы басурманскiе и гадали какъ задобрить чорта-сосдушку, зубастаго и долгорукаго казака яицкаго… Слыхали-ль вы эту былину?.. Позапамятовали, безпамятные… Отшибли вамъ память порядками новыми…
— Помнится, небойсь! загудли голоса.
— Почто запамятовать!
— Добро! А помните-ль, какое дружество велось искони съ царями московскими… Какъ посланцы яицкie зжали въ Москву и били челомъ государямъ товаромъ краснымъ, рыбой диковинной, да первый кусъ добычи и дувана откладывали и слали къ нимъ съ поклономъ и съ просьбой: Прими ты, надёжа-царь блый, наше жертвованье, — заморскiя диковинки царевичамъ на утху, золото въ казну государеву, на нужды многiя… А насъ помилуй, государь-батюшка, заставь за себя Бога молить, не вяжи намъ руки молодецкiя, не клади запретъ удали атаманской, не лишай казака воли казацкой, чт'o сердечне ему казачки чернобровой, слаще меду благо. Дозволь, молъ, отецъ родной, гулять казаку по морямъ, по марчугамъ, по степямъ и сыртамъ и крестить сталью кованой татарву сосднюю… А будетъ теб потреба въ войск богатырскомъ, токмо кличъ кликни, и придетъ къ теб весь Яицкъ какъ одинъ казакъ, и станетъ стной каменной супротивъ врага твоего. А одолетъ врагъ, то поваляются за тебя вс до послдней башки казацкой. А какъ послдняя свалится — казачата придутъ!.. И нсть на свт врага лютаго, короля державнаго, хана, лыцаря, что устоялъ бы супротивъ нихъ! супротивъ отважности ихъ! И милостиво слушали цари нуждушки и челобитье посланцевъ яицкихъ и съ милостью отпускали домой, сказывая: Гуляйте, дтушки, по морямъ, по степямъ… Только честь знайте и по-пусту не дразните татарву окаянную. Да какъ еще царемъ Михаиломъ жалованы мы крестомъ старой вры и красой-бородою… такъ и всми государями понын милостями были сысканы и въ вольностяхъ казацкихъ никогда не обижены.
Чумаковъ остановился, оглянулъ молчаливо-внимательную толпу и крикнулъ:
— Врно ли сказываю, атаманы!?
— Врно! Врно! Искони велися оные порядки казацкiе!
— Еще до-прежъ царя Михайлы такъ то было…
— Любо ли, атаманы, оное житье-бытье ддово?.. выкрикнулъ Чумаковъ.
— Любо! Ой, любо!..
— Толь житье наше ноншнее? Нутка!
Загудла толпа — заволновалась, заревла.
— Памятуете-ль, атаманы, чт`o было по запрошлый годъ въ Яицк? продолжалъ Чумаковъ. Памятуете ли генерала Фреймонова, да сотни побитыхъ, да сотни въ Сибирь погнатыхъ!.. По всему Яицку то аукнулось!
— Туда треклятымъ и дорога! вымолвилъ тихо ддъ Архипъ.
Ближайшiе казаки огрызнулись на него.
— Чего брешетъ старый!.. Почто забыли его надысь успокоить.
— Не замай его. Не даромъ онъ ддъ Ахрипъ!
— Вдомо вамъ тоже, каки нын порядки повели въ Яицк? Какъ дьяковъ московскихъ посл бунта прислали туда, да посадили росправу чинить… Чтожъ, атаманы? И намъ посиживать въ споко да ждать пушки къ себ?
— Почто! Не гоже въ споко быть!..
— Досидишься до лиха!
— Встимо досидишься, атаманы! продолжалъ Чумаковъ… Пора намъ разсудить въ кругу: к`aкъ славное казацкое житье-бытье завести на ддовъ ладъ? Посудите, порядите, умные, бывалые люди и честные атаманы. На тотъ рядъ и сполохъ битъ, на тотъ конецъ и рчь свою я заводилъ!.. Чт`o поршите — тому и быть! А я слуга мipy!! Чумаковъ слзъ въ толпу…
Толпа загудла. Вс заговорили вдругъ.
— Золотыя твои рчи, Чумакъ! сказалъ молодой казакъ изъ ближайшихъ.
— Медъ точешь, молодецъ! прибавилъ другой.
— Ишь загалдли… замтилъ кто то, оглядываясь на толпу.
— Набрешутъ гораздо, а разсудятъ — что калено желзо въ воду ткнуть — одинъ пшикъ!
Надъ толпой поднялся подсаживаемый молодцами на скамейку старикъ Стратилатъ.
— Гляди, старый вылзъ. Слухай ддушку…
— Гэй! Атаманы! Возьми угомонъ!
— Гэй! Буде врать то! Аль въ Кieв не слышно! кричали со всхъ сторонъ.
Смолкла понемногу толпа. Стратилатъ поклонился всмъ и заговорилъ.
— Поведу я рчь, дтушки, съизначала какъ разуму хватитъ… Вдомо всему станичному казачеству, яко мн годовъ много… Кто сказываетъ десятый десятокъ къ концу идетъ, а кто, слышь, завряетъ, что давнымъ-де давно вышла пора костямъ твоимъ на упокой. А я молвлю: что успю-де, належуся еще въ досталь до суда-то Божьяго… А сколько-де мн годовъ, того я не вдаю, и житiю, чт'o послалъ мн Господь, счета не велъ, грха сего на душу не прiялъ и безумiя въ томъ Богу не далъ…
— А ты не смазывай повозку-то… Время не терпитъ! сказалъ старшина Чика.
— Проселками то не води! Умаешь и себя и кругъ.
— Валяй на прямки, ддусь, что кружить-то по пусту!
— Не спши, люди православные… Не смазамшись, на дорог сядешь… А безъ пути на прямки скакать, такъ невдомо куда прискачешь и придется теб прохожаго человка опрашивать: куда-де занесла меня нелегкая и какъ званье мсту? И осмютъ люди!.. Коня-де умаялъ, а куда прискакалъ не вдаетъ.
— Невременное дло теперь смхоту заводить!
— Не гнвитесь, атаманы. Къ тому я о годахъ помянулъ своихъ, чтобъ свдали молодцы, сколь многое довелося мн видть на вку моемъ. Вдомо вамъ, что совершилъ я многiе походы. Еще при цар бломъ еодор наряжалъ я службу подъ Чигиринъ, будучи еще выросткомъ, и помнится билися мы люто съ туркой; бояринъ Ромодановскiй велъ насъ и дв рати разбили и весь край тотъ въ пустоту привели. И въ полтавскомъ побоищ по своей охот и безъ наряду былъ я, дтушки, и получилъ самоличное спасибо отъ великаго императора Петра Алексевича, за то, что когда клюнулъ землю свейскiй то королевичъ, то я изъ первыхъ наскочилъ полонять его. Такъ вотъ, молодцы, уходился я гораздо и разума немало пособралъ, и смогу я нын точно отвтствовать Чумаковой рчи, безъ урону чести моей… Врно сказывалъ онъ объ старомъ жить атаманства Яицкаго… Время, подлинно, устрашенной доблести! Но къ тому я рчь сведу, что времена т не вернешь, да и не гоже вертать ихъ.