Спор на жизнь
Шрифт:
Кони, опьяненные звуками битвы, нервно переминались с ноги на ногу, пока соперники отражали смертоносные удары друг друга. Дракула, лучше владевший приемами верхового боя, наступал, загоняя своего соперника в угол, откуда он уже не сможет выбраться. Воспользовавшись промедлением бывшего друга, одним точным ударом рукоятью он выбил его из седла, спрыгивая следом. Одним движением граф отстегнул серебряную фибулу, держащую плащ, и откинул его в сторону, чтобы не путаться в нем во время сражения.
— Спокойная жизнь смягчила тебя, Гэбриэл, ты потерял былые навыки, — с усмешкой бросил Дракула, приближаясь к лежащему сопернику. — Вставай,
Гэбриэл, отерев кровь, выступившую из рассеченной раны на лице, поднялся на ноги, облокотившись о ствол стоящего рядом дерева. Когда мужчина ехал сюда, он до последнего не терял надежду, что сможет вразумить своего друга, но сейчас, глядя в его холодные глаза, жгучая ненависть зарождалась в его сердце. Собрав все свои силы, он бросился на своего врага, один за другим нанося удары. На этот раз уже его противнику пришлось отступать, отражая смертоносные выпады, высекающие искры соприкасающихся мечей.
В ту же секунду лошадь Ван Хелсинга, повинуясь легкому жесту хозяина, ворвалась в кровопролитную схватку, мордой толкнув Дракулу вперед. Перехватив стремительный удар меча, он не заметил, как Ван Хелсинг выхватил из-за пояса кинжал, по самую рукоять пронзивший его грудь. Дракула издал приглушенный стон и осел, инстинктивно хватаясь за одежду своего друга. Кровь огненной струйкой поползла вниз с каждой каплей, забирая у него жизненную силу.
— Клянусь богом и людьми, я отомщу… — прошептал Влад, теряя последние силы.
— Прости, мой друг, — проговорил Гэбриэл, опускаясь на колени рядом с бывшим товарищем. Резко вынув кинжал, он нанес еще один стремительный удар, провернув острие внутри.
В этот момент в глазах Дракулы вспыхнула последняя жизненная искорка, затуманив его взор. Тело послушно обмякло в руках товарища, а одинокая слеза, замерзшая на щеке, так и не сорвалась с холодеющей кожи.
— Боже, прости… — обняв остывающее тело друга, проговорил Гэбриэл.
В это мгновение казалось, что мир ушел у него из под ног: он не мог вспомнить ни подробностей битвы, ни того, кто двигал его рукой в этот момент. Лишь сводящие с ума голоса в голове внушали ему свою волю: один твердил о милосердии и прощении, второй об убийстве и ненависти, заставляя нанести товарищу последний удар. Совершенно запутавшись в этой непрерывающейся какофонии голосов, грозящих обернуться помешательством, он поддался злобе, разливающейся в душе, и нанес второй удар. В миг голоса стихли. Осталась лишь осознание того, что он пронзил сердце человека, много раз спасавшего ему жизнь. Гэбриэл хотел взывать к небесам за прощением, но сам не мог простить себя, хотел найти себе оправдание, но мысли в голове путались, не желая складываться в единую картину. Было лишь горькое понимание того, что движимый яростью и жаждой справедливости, он убил собственного друга, пусть даже заслужившего смерть, и это осознание нависло над ним подобно топору палача, который Гэбриэл собственноручно хотел опустить на свою шею.
Коснувшись взглядом недвижимой руки, он увидел старинный перстень, сверкавший на безымянном пальце.
— Я отнесу его твоему отцу, мой друг, а после вернусь за тобой, — проговорил он, снимая семейную реликвию.
Звук приближающихся всадников возвестил об их прибытии задолго до того, как из тьмы появились их силуэты. Шестеро приближающихся воинов на полном ходу двигались к месту их дуэли. Выступив вперед, Ван Хелсинг обнажил меч, готовясь встретиться
— Кто ты?! — раздался громовой голос седовласого старца.
— Меня зовут Ван Хелсинг, я пришел сюда, чтобы… — отчаянный возглас прервал его речь на середине.
— Мой сын, — прокричал старик, спрыгивая с лошади и подхватывая в объятия бездыханное тело мужчины, лежащего на высохшей листве, — ты убил его, убил моего наследника, правителя этих земель.
В туже секунду Ван Хелсинг почувствовал сильный удар рукояти в районе шеи и рухнул на землю, выронив кольцо, закатившееся в расщелину между камнями. Старик тем временем продолжал причитать, пытаясь вдохнуть жизнь в своего сына.
— Ты убил его… известно ли тебе, какое наказание грозит тому, кто посмел поднять руку на своего господаря? — давясь слезами, прошипел он.
— Да.
— Цена такому поступку — жизнь, — проговорил старик, устремив на него поблекшие глаза.
— И я готов заплатить эту цену. Вина сего поступка не даст мне покоя в этом мире.
— Кто послал тебя? Венгры? Турки?
— Моя совесть, повелитель.
— Раз уж ты не отрицаешь своей вины, то и в суде нет необходимости, — легкий взмах руки огласил неминуемый приговор.
Один умелый взмах копьеносца оборвал нить жизни умелого воина, доброго мужа и примерного отца, обагрив его кровью холодную землю. Будто на поле брани, пал он рядом со своим другом, соединившись с ним в холодных объятиях смерти. Ясный силуэт луны, освещавшей холодным светом округу, поблек, заливаясь красным, словно кровь, цветом, а голоса стали стремительно отдаляться, пока окончательно не растворились в темноте. А потом воцарилась пустота: пугающая и бесконечная, пустота, которая была началом и концом всего сущего, и, находясь в ней, мужчина перестал полностью ощущать себя. Он не мог сказать, жив он или мертв, даже не мог сказать, существовал ли он когда-то, повиснув в темноте, в которой не было ни времени, ни пространства. Но вскоре пропали и эти ощущения, унося его душу в мрачную неизвестность.
***
Свет одинокого факела озарял мрачный склеп, в центре которого на каменном саркофаге стоял гроб из черного дерева, изнутри обшитый шелком и атласом. С печатью умиротворения на лице в нем лежал человек, будто в последней мольбе, скрестив руки на груди. И глядя на него, ни с чем несравнимый страх проникал в душу смотрящего.
Его никогда не страшила смерть, но, встретившись с ней лицом к лицу, он почувствовал непреодолимое желание жить. Он не видел ни райских садов, ни инфернального огня, ни милого лица потерянной любви. Была лишь пустота. Казалось, его собственное тело навеки пленило душу, заточив ее внутри, и это страшило сильнее адских мук, на которые он, безусловно, себя обрек.
Оглядываясь на свою жизнь, мужчина не испытывал ни счастья, ни разочарования, ни раскаяния, — будто все чувства разом покинули его, оставив только боль… жгучую боль предательства, которая не давала ему покоя даже в объятиях смерти. Смутно понимая, что именно клятва, данная им в последний момент, обрекла его на вечную неизвестность и пустоту, мужчина испытывал необходимость вернуться и исполнить ее, только бы прекратить эти терзания в безызвестности.
— Если бы ты мог вернуться назад, сделал бы это? — послышался тихий голос, который неустанно звучал в его голове много лет.