Спортивный журналист

Форд Ричард

«Где ты теперь, Минди? – гадал я. – Где Спенсер Карп? Почему ты совсем не похожа на еврейку? Почему не в Детройте?»

И что же я без промедления сделал? Снял с телефона трубку, набрал круглосуточный бесплатный номер и поговорил с сонной, немолодой женщиной: назвал ей страницу каталога, на которой красовались детишки в кроличьих шапочках, и заказал сразу три штуки. Продиктовав номер моей кредитной карточки, я как бы между прочим заметил, что сфотографированная с детьми женщина выглядит странно знакомой, похожей на мою сестру, с которой меня разлучило агентство по усыновлению. «Ваша компания не использует в качестве моделей местных женщин?» – спросил я. Последовал стоический ответ: «Использует». – «А не знаете вы, кто эта женщина?» Пауза, затем полным подозрения тоном: «Мне про это ничего не известно. Это все, что вы хотите купить?» Раздраженный вздох – поспать не дают. Все, ответил я, впрочем, я, пожалуй, и шапочек покупать не буду. Она бросила

трубку.

Я посидел немного, глядя в не защищенное сеткой окно на залитую желтым светом низину, где стоял Беркширский колледж, слушая, как «Ярмарку в Скарборо» сменяет «Греби к берегу, Майкл», а ее – «Постарайся припомнить», и действительно старался припомнить как можно больше о Минди и тех давних днях в Анн-Арборе, думая о тайнах и совпадениях, о легком телесном возбуждении, которое породили два глядевших из-под балаклавы карих глаза и нееврейская улыбка над воротом вязанного шишечками свитера.

Тайны определенного рода требуют исследования, которое позволит еще лучшей, более сложной тайне развернуться перед вами подобием экзотического цветка. Однако многие тайны так просто не раскроешь и простым наведением справок не возьмешь.

Моя потребовала, чтобы назавтра я встал ни свет ни заря, проехал восемьдесят миль, отделявших меня от Вест-Овида, вошел в магазин, каталог которого прихватил с собой, и прямо с порога спросил у кассирши, кто эта женщина в охотничьем наряде из чертовой кожи, я, видите ли, учился с очень похожей в колледже, она потом вышла за моего лучшего армейского друга, с которым меня разлучили во вьетнамском лагере военнопленных, и с тех пор я о нем ничего не слышал.

Кассирша, краснолицая и малорослая гэмпширка, радостно сообщила, что женщина эта – Минди Стэйхорн, жена доктора Пита Стэйхорна, дантиста, офис которого находится в центре города, мне нужно только поехать туда, зайти в приемную и посмотреть, не он ли – мой давно потерянный друг. Я не первый, сказала она, кто узнает в каталоге старых друзей, но большинство таких людей, разобравшись во всем, понимает, что они ошиблись.

Быстрее выскочить из магазина я просто-напросто не смог бы. И направился я, стоит ли говорить об этом, вовсе не к доку Стэйхорну. К телефонной будке, что стояла на другой стороне улицы у торговавшего «джипами» автосалона, – в ней я выяснил, что Стэйхорны живут на Раффлс-роуд, и набрал, не успев ни моргнуть, ни вздохнуть, номер Минди.

– Фрэнк Баскомб? – переспросила она. Этот шаловливый голос я узнал бы и в переполненном вагоне подземки. – Господи боже. Как ты сумел отыскать нас здесь?

– По каталогу, – ответил я.

– А, ну конечно. – Она смущенно хихикнула. – Смешно, правда? Я снимаюсь, чтобы со скидкой покупать у них одежду, а Пит считает, что это неправильно.

– Ты здорово выглядишь.

– Правда?

– Еще какая. Похорошела. Дьявольски похорошела.

– Ну, я, когда вышла за Спенсера, нос поправила. Прежний ему не нравился. Рада, что он тебе по душе.

– А где же Спенсер?

– О, Спенсер. Я с ним развелась. Знаешь, он был такой гнидой. (Я знал.) Я здесь уж десять лет живу, Фрэнк. Вышла за хорошего человека, он дантист. У нас дети с идеальными зубами.

– Здорово. Похоже на отличную жизнь. Да ты еще и в модели подалась.

– Черт знает что, правда? Ты-то как? Что произошло с тобой за семнадцать лет? Наверное, много чего.

– Кое-что произошло, – ответил я. – Только рассказывать неохота.

– Ладно.

Красные с серебром вымпелы развевались перед парковкой автосалона. На ней, под ярким солнцем Новой Англии, выстроились в два длинных ряда «чероки» и «апачи». Близилась зима, верхушки гор уже оделись на этой широте в красное и желтое. Через день начнется учебный год, а я уже знал, что преподавание мне не по сердцу, что жизнь моя повернула в новое, опасное русло. Знал я, впрочем, и то, что хочу в последний раз увидеть Минди Левинсон-Карп-Стэйхорн. Многое, многое изменилось, но если она осталась, какой была, значит, и я могу еще стать, каким был.

– Минди?

– Что?

– Мне хочется увидеть тебя.

И я обнаружил, что увещевательно улыбаюсь телефонной трубке.

– Когда, Фрэнк?

– Через десять минут, м-м? Я сейчас неподалеку, на улице. Просто проезжал через город.

– Через десять. Это было бы здорово. Наш дом найти очень просто. Давай я тебе расскажу.

Дальнейшее заняло совсем немного времени, но вместило все, на что я рассчитывал (хоть, вероятно, и не то, что у вас на уме). Я подъехал к ее дому, большой, перестроенной моравской ферме с амбаром, множеством надворных построек и приятным прудом, в котором плавали по отраженному небу гуси. Увидел во дворе золотистого тона собаку и экономку, смерившую меня подозрительным взглядом. В дальнем конце прихожей стояли двое детей лет восьми и десяти и девушка лет семнадцати, все они улыбались мне, когда я уводил их мать. Мы с Минди поехали в моей машине, верх которой я опустил, к озеру Санапи, рассказывая дорогой обо всем, что с нами было. Я рассказал

про Экс и Ральфа, про других наших детей и мою писательскую карьеру, про спортивную журналистику, про замысел стать ненадолго преподавателем, – все это, по-видимому, интересовало ее не сильно, однако реагировала она приятным мне образом (а я ни на что большее и не рассчитывал). Минди же рассказала о Спенсере Карпе, о своем муже и детях, о том, как ей нравится «общая психологическая установка» людей, которые живут здесь, «в северном краю», и о том, что, на ее взгляд, страна меняется не столько к лучшему, сколько к худшему, и что в Детройт ее теперь силком не загонишь. Поначалу она вела себя осторожно, даже опасливо, и говорила словно агентесса бюро путешествий, и сидела, немного прижавшись к дверце плавно летевшей по шоссе машины, так, будто побаивалась, что я могу оказаться мрачным разрушителем, явившимся, чтобы испортить ей жизнь, напомнив о давно прошедших делах. Однако спустя недолгое время, увидев, насколько я тих и покладист, как увлеченно слушаю ее, – поняв, что я всего лишь хочу побыть рядом с ней пару часов, не приставая с вопросами, хочу любоваться ею, выдерживая между нами дистанцию, не пытаясь «войти в ее жизнь» или затащить ее в койку какого-нибудь стоящего на дороге в Конкорд убогого мотеля (что я не раз проделывал), Минди снова прониклась ко мне теплыми чувствами, развеселилась и до самого нашего прощания была всем довольна. Собственно говоря, она в конце концов стала время от времени приобнимать меня и чмокать в щеку, а один раз, когда мы отъехали от Вест-Овида так далеко, что никто из знакомых увидеть ее не смог бы, положила голову мне на плечо. Она даже сказала, что не собирается рассказывать Питу о моем появлении, потому что «так будет вкуснее», и тут уж я обнял ее и поцеловал.

А потом я просто отвез ее домой. На ней было купленное все по тому же каталогу мятного цвета хлопковое платье с узким лифом и широкой сборчатой юбкой, которую Минди подняла, усевшись в машине, выше своих великолепных колен. И выглядела она нисколько не хуже своих фотографий. Такой я ее и запомнил, такой вспоминаю всякий раз, когда вижу в каталоге, год за годом, сменяющей один традиционный яркий наряд на другой, идущей себе и идущей в совершенное будущее.

И вот что я чувствовал тем вечером, возвращаясь по долгому медленному шоссе в городок, приютивший Беркширский колледж, пересекая Коннектикут и въезжая в открыточный Вермонт: мне стало лучше. Лучше во всех возможных смыслах. В конце концов, мы с Экс люди слишком современные для такого рода совершенной, словно засахаренной, жизни – независимо от того, во что превратилась теперь наша. Но я краем глаза увидел жизнь в своем роде почти совершенную, настолько совершенную в буквальном смысле этого слова, насколько оно, по уверениям каталогов, возможно. И увидел ее нечаянно, непреднамеренно, отчего и понравился Минди заново, отчего она и могла целовать меня и обнимать, нисколько того не стыдясь. Я ничего не забрал с собой, ничего не разрушил (хотя, получив одним поцелуем больше, и мог бы потащить ее в тот самый мотель на дороге в Конкорд). По сути дела, я пережил короткое любовное приключение, пусть и не доведенное до конца. И мне было вполне достаточно этого – как было бы достаточно и любому другому мужчине, который старается вернуться на прямую, на лучшую дорогу, старается видеть во всем светлую сторону и положить конец своей дремотности, к тому времени пошедшей, надеялся я, на убыль, – впрочем, тут я безусловно ошибался.

9

Серый, с серебристой гривой туман поселился в комнате. Я лежу на полу спальной веранды второго этажа, полностью одетый; вместо подушки – доски, холодные и влажные. Вот поза, в которой я часто просыпался в первые после ухода Экс месяцы. Читал перед сном каталоги и отключался – на кушетке, как этой ночью, или в постели, или в кухонной нише, – а просыпался здесь, на холодном сосновом полу, одетый, одеревенелый, как мумия, не помнящий, как я сюда попал. Я и по сей день не понимаю, какие из этого следуют выводы. В то время я не усматривал в происходившем дурного знака, не усматриваю и теперь. И хотя сегодняшнее зябкое утро пронизано определенного толка страстным желанием, я счастлив лежать неподвижно и слушать безвредное буханье моего сердца. Пасха.

Впрочем, слышу я и типичные воскресные звуки. Кто-то сгребает в одном из соседних дворов долежавшую до весны листву, завершая труды, начатые месяцы назад; блеет одинокий клаксон, первый в их череде, – мамы и папы отправляются на богослужение. Толстая газета шлепается на тротуар. Шелест голосов за дверью Деффейсов, бродящих по дому в темноте раннего утра. Слышу доносящийся из комнаты Бособоло сдавленный писк – это его радио негромко транслирует всенощную. Слышу бегуна трусцой, направляющегося по моей улице к центру. И слышу, как в предрассветной тишине – далеко, быть может, в соседнем городке – приветно звонит, созывая людей на пасхальную службу, колокол. А еще я слышу плач. Звуки неподдельного горя, доносящиеся с кладбища, словно приближенного темнотой к моему дому.