Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]
Шрифт:
— Настает время прощаться, — торжественно произнес старик Фернандо. — Пока ты будешь в Москве, мы, конечно, постараемся обеспечить твою безопасность. Но внутри КГБ делать это намного сложнее. Так что лучше не работай у них в штате. Постарайся избежать такого варианта. Ладно? И… удачи тебе, сынок!
В Москве он написал отчет. И прошел несколько допросов. И проверку на детекторе лжи тоже прошел. И был в итоге отпущен с легким выговором за несанкционированное посещение борделя, за аморалку, по существу, но как внештатника, да еще неженатого, его всерьез за это наказать не могли.
Так то ли закончилась навсегда, то ли прервалась его гэбэшная карьера. Однако на Лубянке не говорят «прощай», там всегда говорят «до свидания», поэтому следовало заниматься своими делами, но быть, как пионер, всегда готовым. Таинственная
Потом была Москва. Полета он не помнил, Шереметьево тоже из памяти напрочь вывалилось. В общем, Сергей всем, даже любимой сестре, даже любимому другу еще по физматшколе Севке Рабиновичу, даже сенсею излагал то же, что выучил для КГБ.
Со временем он попытается и самого себя убедить в реальности официальной легенды. И ему это почти удастся. Ведь верить в ту фантастическую ночную перевербовку означало, по существу, медленно, но верно терять рассудок. Такого просто не могло быть.
Впечатлительный юноша с неординарной фантазией, первый раз за границей и сразу в такой стране, задание КГБ, шпионские страсти, удар по голове и уколы — все сходится. Наконец, если бы это было на самом деле, неужели же в КГБ (!) не вытрясли из него правду? Трудно было поверить, что у каких-то там макаронников психотропные препараты лучше, чем у Лубянки. Полная ерунда. Нет, амбал в ресторане, конечно, был, а вот дедушка с голубыми глазами — это уже глюк.
Стыдясь самого себя, Сергей задался целью разыскать в открытой печати упоминания о Фонде Базотти, ведь старик уверял, что это официальная организация. Но нигде, даже во вполне либеральных журналах и газетах пятидесятых-шестидесятых годов не было ничего ни о Базотти, ни о фонде Би-Би-Эс. К зарубежным изданиям доступ был сильно ограничен, а главное — повышенный интерес Малина к итальянской или американской периодике мог бы насторожить КГБ, и Сергей не рискнул приступать к подобным поискам. Попутно, по ходу своей основной работы он пытался обнаружить хоть что-нибудь, но безуспешно. А уж задавать кому бы то ни было вопросы — это вообще исключалось. Произносить вслух имя Фернандо Базотти не позволял Сергею уже какой-то по-настоящему мистический ужас.
Словом, когда первого сентября восемьдесят третьего красные, окончательно обнаглев, грохнули южнокорейский «Боинг», когда война в Афганистане со всей очевидностью начала претендовать на то, чтобы называться новой столетней войной, когда по кинотеатрам и баням Москвы железной метлой гуляли страшные проверки и еще более страшные слухи о них, а в магазинах повсюду стояла «андроповка» за четыре семьдесят (вместо самой дешевой «брежневской» по пять тридцать), — вот тогда Малин почувствовал, что империя зла не разрушается, а, совсем наоборот, крепнет день ото дня, и сделалось ему душно до безнадежности. И дядя Семен впал в глубокий пессимизм, и Севка предрекал тысячелетний рейх с центром в Ленинграде. (Почему в Ленинграде? Бред какой-то!) Только Катюха по молодости лет еще сохраняла некую живость и все рвалась что-то делать и о чем-то писать.
Какой уж тут, к черту, Базотти! Образ его, теперь не просто фантастичный, а, можно сказать, фантасмагорический, гротескный, растворялся в памяти, делался зыбким, уходил в историю, но не в историю жизни, а в историю литературы — ненаписанной литературы или в историю психиатрии — этакий доселе не изученный синдром Малина.
Прошло еще несколько месяцев. Легче не стало. Принижался Новый год. Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый. 1984. Жуть. Неужели прав все-таки Оруэлл, а не Базогги?
Вот когда он написал свое знаменитое «С Новым годом, уроды!». Знаменитым оно стало позже, много позже… А тогда было только гадостное предчувствие.
Новый год наступил. И… ничего не случилось. Во всяком случае, никакой оруэлловщины. Даже наоборот — помер Андропов в качестве подарка к зимней Олимпиаде. И Сергей, тупо пялясь в экран телевизора на саночников и бобслеистов (ведь даже лыжников сочли недостаточно траурными, а уж хоккеистов и фигуристов — Боже упаси!), грустно размышлял, одновременно потягивая пиво: «Я придумал Базотти, или Базотти придумал меня — какая разница!» В этой стране не будет тысячелетнего рейха — в этой стране будет тысячелетнее болото. Тихое, теплое и зловонное. Разумеется, засасывающее и, разумеется, ядовитое. Андропова сменили на Черненко, как меняют в патроне перегоревшую лампочку, а люстру оставили и вообще всю обстановку оставили, даже пыль смахнуть никто не догадался, да и зачем — лень, тем более что Андропов был лампочкой кварцевой, ультрафиолетовой, обжигающей, а этот новый старпер рассчитан ватт на пятнадцать, как для сортира в коммуналке, да и эти пятнадцать ватт светятся с недокалом. Легко-легко катились эти страшненькие мысли, как бобслей по сараевскому желобу.
Да, тихий получился год — восемьдесят четвертый, для страны — тихий, а для Сергея случилось в том году целых три взрыва, три события.
Первое было в марте. В старой книжке, посвященной разоблачению венгерской контрреволюции пятьдесят шестого года, наткнулся он на имя Дьордя Балаша. Имя это стояло рядом с именем Имре Надя — главного врага социализма и всего прогрессивного человечества. Малин вздрогнул. Он мог бы поклясться, что никогда раньше не читал ничего о венгерских событиях и никто, никто не рассказывал ему о Балаше. Значит, все-таки есть на свете Фернандо Базотти, раз существовал реально человек, чья фамилия дала вторую букву «Би» в названии фонда. Значит, все это по правде. Это был взрыв, настоящий взрыв, хотя потом Сергей не раз убеждал себя в том, что человеческий разум — штука загадочная и выкидывает иногда фортели и почище; ложная память, память предков… и вообще Балаш у венгров — почти как Иванов, можно и случайно придумать такую фамилию в горячечном бреду. Но рассуждения рассуждениями, а лед уже тронулся, господа присяжные заседатели, лед тронулся в малинской голове. Началась очередная оттепель, быть может, в самое неподходящее время, но началась. Он снова захотел жить и бороться. И он был готов ждать. Дождался, правда, другого.
Событие второе. Май. В свои неполные двадцать Катюха выклянчила-таки командировку в Афган. Ну, не совсем в Афган, в Кушку на самом деле, но среди журналистов ходили слухи, что граница там прозрачная и с аккредитацией от Министерства обороны можно попасть на ту сторону вполне официально. Скорее всего это была трепотня, но Катюха проверить слухи не успела. Уже на второй день ее пытался изнасиловать обкурившийся русский солдат из инженерного батальона, и с тяжелым ножевым ранением в грудь Катюху доставили сначала в местный госпиталь, затем в Мары, а еще через четыре дня, когда прилетел Сергей, самолетом отправили в Москву. Подключили всех знакомых врачей, и Катюха полностью выздоровела. Даже сумела избежать депрессии, которая обычно следует за навязчиво повторяющимися кошмарами. Кошмары были, а любовь к жизни осталась. Даже осталось желание рвануть еще куда-нибудь. Ну что тут скажешь — молодость! А вот Сергей уже не чувствовал себя таким молодым. Когда много думаешь, стареешь гораздо быстрее. А он от случившегося просто озверел. Вдруг совершенно расхотелось читать, переводить, писать, на тренировках он сделался агрессивным, Рамазан едва справлялся с его эмоциями. Шахматы и гитара, как в былые времена, уже совершенно не успокаивали. Хотелось только одного — взять в руки оружие и стрелять, стрелять, стрелять… В кого? Зачем? Да в них же, в них, гадов, во врагов.
Только где он, этот Базотти, где его хваленая спецслужба? Сергей готов сражаться! Но прямо сегодня, сейчас. Иначе — перегорит, сопьется, сделается равнодушным… И он уже стал подумывать, а не пойти ли наконец иа тихую улочку Веснина или на шумное Садовое кольцо, не ломануться ли, черт возьми, в одно из обозначенных посольств, а все пароли и свой шестизначный номер он ведь по-прежнему помнил назубок, как телефон любимой девушки.
Почему-то он придумал себе, что будет прорываться на территорию Америки на улице Чайковского в день четвертого июля. Глупость ужасная: почему именно в праздник? И вообще итальянское посольство, разумеется, охранялось гэбэшниками не так усердно…