Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

Скаландис Ант

На деревьях набухали почки, чирикали воробьи, пели еще какие-то птички, лезла из-под влажной земли молодая трава. И очень, очень хотелось жить.

Каждый из нас остался при своем.

В картотеке Министерства обороны удалось найти двух более или менее похожих на моего майоров, которые в тот день могли быть на вернисаже. Один ушел в отставку полковником, жил теперь в Волгограде и никогда не принимал участия в боевых действиях, не имел ранений и не выезжал за границу. Второй заинтересовал меня гораздо больше. Игнат Андреевич Никулин. Лейтенантом участвовал в боях на Доманском, март шестьдесят девятого. Сложное ранение, чудом спасся из горящего танка. Вернулся в строй. Командовал танковой

ротой. География службы весьма широкая. С восемьдесят седьмого по восемьдесят девятый — комбат в Афганистане. Погиб. Награжден посмертно. По фотографии, даже без шрама, я поняла, что это он, и впала в уныние. Копать его прошлое с помощью оставшихся в живых родственников? Интуиция подсказывала, что это бесполезно.

Что знают родственники настоящих агентов? Либо ничего, либо одну из тщательно подготовленных легенд. Обстоятельства его гибели по документам сомнений не вызывали. Почему-то я не стала искать живых свидетелей того январского боя на Южном Саланге. Почему? Не хотелось ворошить собственное прошлое? Или я просто безумно устала от этой «асимптотической» погони?

А вор в законе Седой лично встречался в восемьдесят первом с кем-то из помощников Андропова. Эту информацию с высокой степенью достоверности получил Ясень. Примерно через месяц после нашего разговора в Измайлове. Все окончательно запуталось.

Наступило лето.

Почти сразу после Буденновска, где наш вариант решения проблемы, разработанный Тополем, тоже не бып принят, Ельцин вызвал к себе в загородную резиденцию Ясеня вместе со мной. Речь шла об объединении усилий разрастающейся структуры службы безопасности президента и наших спецподразделений. Объединять усилия мы никогда не отказывались, но тут слушали, слушали и вдруг поняли, что нам ненавязчиво так, полунамеком предлагают уйти в подчинение к Коржакову. Ясень ничего конкретно не ответил, но на обратной дороге загрустил. Молчаливый был, задумчивый и курил непрерывно.

У метро «Аэропорт» я попросила его свернуть на улицу Острякова и там остановиться. Он даже не спросил, зачем, и это было хорошо, потому что внятно ответить я бы не сумела.

— Видишь, вот это моя школа, — показала я.

— Знаю, — откликнулся Сергей.

— Я подойду, ладно? А ты можешь посидеть в машине. Он понял, что не может, а должен посидеть в машине. Возле школы никого не было. Лето. Помню, мне всегда было грустно приходить в школу летом: пустота, тишина, гулкие коридоры, непременно раскрытые двери классов и ремонтный мусор.

Я обошла здание слева и обалдела: прохода к главному подъезду не было, перпендикулярно старому корпусу тянулась какая-то дикая пристройка, низкая, длинная, с глухими стенами и небольшими окошками под самой крышей. Что это: верхушка бункера, склад готовой продукции, бассейн с финской баней? Что они сделали с моей школой? И сколько же лет я здесь не была? Да разве лет. Сколько жизней я здесь не была? Сколько жизней… Я все-таки обошла уродливую пристройку, и центральный вход оказался почти нетронутым, разве что некогда облупленные бетонные колонны были теперь тщательно оштукатурены и свежепокрашены да дверь сверкала новой бесстыже желтой облицовочной доской. А справа на чистой, толь что побеленной стене красовалась сакраментальная надпись: «ЦСКА — кони». Один в один, как пятнадцать лет назад. Даже почерк был узнаваем, словно все тот же человек десятилетиями пишет и пишет эти лозунги на заборах. На душе у меня оттаяло. Я села на спиленное дерево (их теперь по Москве пилят!), закурила и, прикрыв подставила лицо ласковому вечернему солнцу. Дверь школы распахивается с шумом, и вылетает Маша она смеется, кричит какие-то глупости, размахивает сумкой, на ней черные вельветовые брючки, и расстегнутая блестящая

красная куртка с гербом Р на груди. За Машкой высыпается из дверей вся свора наших гавриков… Я открыла глаза. Передо мной стоял Ясень.

— Хороший вечер, — сказал он вдруг.

— Очень хороший, — согласилась я, и мы помолчали, каждый уйдя в свои мысли. — А вот скажи мне, Сережа, тебе никогда не хочется снова стать маленьким?

— Нет, — ответил он, подумав всего какую-нибудь секунду.

— А мне иногда очень хочется.

— Тебе хочется вернуться в твое собственное детство? — удивился он.

— Не знаю, далекое прошлое не бывает плохим. Там к здорово! И маленьким быть гораздо лучше.

— Я не согласен. Верба, поехали. Все еще будет хорошо вот увидишь. Нет, — сказала я, — хорошо уже было. Столько нам оставалось тогда быть вместе? Пять лет или недель? Не больше.

Вдруг от чего-то еще, от чего-то совсем другого защемило сердце. Запах горячего асфальта. Почему он всегда ассоциировался у меня с детством? До самого края Ленинградки в клубах синеватого тумана лежал тяжелый, шумный, грязно-оранжевый каток.

Глава дополнительная

— Ну что, новый роман скоро писать начнешь? — спросила Верба.

— Ага, — ответил я. — Прямо сейчас и начну. По-моему самое время.

Мы снова сидели вдвоем в нашей квартире, как неделю назад, только теперь антураж несколько отличался прежнего. Кровать аккуратно застелена, на столе пакет сока и пара недоеденных бутербродов. А на теле, точнее на обоих телах — спецназовское обмундирование по полной форме. Шел уже второй час с того момента, как мы позволили арестовать нашу охрану во главе с Лешкой Ивлевым. Так велел Тополь. А потом позвонил он же и дал команду: готовность номер один. Вот почему теперь приходилось сидеть в глубине комнаты при погашенном свете с автоматами наготове и ждать неизвестно чего: может стука в дверь, а может, очередной гранаты в форточку, может быть, нового телефонного звонка, а может быть, ракетного удара.

— Ты верующий? — вдруг спросила Татьяна, как будто не знала.

— Нет.

— Я тоже. Я даже молиться не умею.

Мне сделалось страшно. Верба явно не понимала, что происходит. Тополь ведь ничего не успел объяснить. И час назад в полуистерическом состоянии мы бегали по квартире, собирая в большую сумку ценности, деньги, документы, часть из которых готовили к мгновенному уничтожению, закладывали окна диванными подушками и книгами, натягивали на ходу спецкостюмы, снаряжали магазины патронами и едва не начали баррикадировать железную дверь.

Потом первый приступ паники прошел и подкатило спокойное отупение, безразличие. Снова пошел разговор о том о сем.

— Таня, расскажи все-таки, что было этой осенью, пока вы мотали меня по всей планете?

— Ты думаешь, это важно? — несколько странно отреагировала она.

— Конечно. Я теперь знаю все-все о Ясене и почти все о тебе, но по-прежнему очень мало знаю о себе. И совершенно не представляю, что должен делать по больше счету, что вообще происходит в этой непутевой стране кроме кадровых перестановок, бесконечных катастроф и непрерывной войны.

— Красиво говоришь, прозаик, — похвалила Верба, в этой стране больше и не происходит ничего. А еще ты, кажется, спросил, что делать. Для России это всегда вопрос номер один. Но ответ прежний: ни-че-го.

— Теперь ты красиво говоришь. Только непонятно. Мы что, отсюда не выберемся?

Боже, как спокойно я спрашивал об этом!

— Скорее всего, если честно, нас тут передавят всех по очереди.

— А чего ж мы сидим тогда?

— Ждем.

— Пока нас передавят?

— Не обязательно. Тополь обещал помочь.