Спроси у Ясеня
Шрифт:
В декабре восемьдесят пятого, едва вернувшись, я чуть было не поехала в Лужники на очередные «Московские новости». Как я мечтала об этих Лужниках там!.. Там, на Южном Саланге, когда, выпустив из «РПГ» последнюю гранату, я лежала за большим камнем, оглушенная близким взрывом мины, и уже не ушами, не глазами, а шестым чувством, кожей ощущала приближение врага, и сжимала пустую трубу гранатомета, как лом, как кувалду, чтобы резко и неожиданно ударить ею по ногам, а потом по голове, забрать выпавший из рук «духа» маленький страшный «штайр» и превратить в решето поверженного противника, а потом еще двух других, чтобы клочья кровавой плоти летели вперемежку с грязными тряпками… Господи, о чем это я? Ах да! Вот, лежа за этим огромным камнем, я и вспомнила почему-то Лужники и сильно, безумно сильно, неудержимо захотела побывать там вновь.
Вторая мина попала еще ближе, осыпав меня песком и мелкими камешками, но эта мина меня и спасла: моджахед появился из-за камня в ту же секунду и был просто вынужден пригнуться и отвернуть лицо…
Что это было? Последнее видение в ожидании смерти? Ведь мина могла и не упасть так близко, могла упасть позже, раньше, могла просто упасть на меня. Эпизод в Лужниках не был воспоминанием — я это точно знала. Никогда я не смотрела из ложи «Б» на этот их номер, да и костюмы звездные шились специально к нашему общему синхронному номеру — все перепуталось, как во сне. Это и был сон наяву, видение, мечта о будущем, которого не могло быть, мечта о некой параллельной действительности. Там, в неведомом мире, Машка осталась жить и оттуда сумела помочь, буквально спасти меня от смерти. Так я объяснила для себя этот загадочный случай.
А потом бьи Термез, и Ташкент, и Москва. И был как раз декабрь, и страшно захотелось поехать в Лужники и всех повидать. Но я вспомнила, как лежала за камнем, и вдруг поняла, что попаду не в те Лужники, совсем не в те, о каких мечтала все эти годы. Ведь там не будет Машки, зато будет много новых молодых дураков, знающих меня и Чистякову только по рассказам и видеозаписям, и будет, конечно, еще больше дураков старых — умельцев задавать глупые и гадкие вопросы. Что я смогу рассказать им об Афгане? Что они смогут понять?
Я не поехала. Поняла, что это будет предательством по отношению к собственной мечте, а значит, и к Машке.
Прошло два года. Меня уже не тянуло в Лужники и в ЦСКА. Было как-то не до того. Когда человек в течение двух лет четыре раза меняет профессию и это при том, что за предыдущие два уже менял ее трижды, о самой первой, по существу, детской профессии спортсменки остаются весьма слабые воспоминания. До восемьдесят восьмого года (как-никак олимпийский все-таки!) у меня еще сохранялся этакий чисто академический, зрительский интерес к фигурному катанию. Но именно тогда в разгар сезона и ему пришел конец.
Стас Чистяков привел к нам в гости Виктора Снегова — Машкиного партнера. На предмет поговорить с Сергеем. Я ведь рассказывала Стасу, что Малин набирает в свое подразделение бывших спортсменов. Разумеется, он и не догадывался, что это за подразделение. Но над всем КГБ еще витал некий ореол романтики, несмотря на перестройку. Сам Стас принципиально не хотел влезать в эту систему, но других не отговаривал, не считал себя вправе. Ну мы и побеседовали с Виктором. Я не очень верила в положительный исход такой «вербовки»: что-то всегда не нравилось мне в Машкином партнере, но это могло быть сугубо личным и наивно-детским — все-таки сколько лет
В общем, разговор о делах довольно быстро увял, и с гораздо большим увлечением мы все четверо, даже Ясень, осуждали, помнится, только что закончившуюся Олимпиаду. Но запомнился вечер совсем не поэтому. В девять часов в программе «Время» сообщили о Сумгаите. Мы все умерли. Даже Виктор, не читавший книг и газет. Все же и тогда массовая резня была еще в диковинку.
Я повернулась к Ясеню и жутким громким шепотом бросила его, позабыв о всякой конспирации:
— Ты знал?!
— Нет! — ответил он сразу. — Нет. Ты что?!
Непривычный испуг услышала я тогда в его голосе.
Конечно, нормальные посиделки на том и закончились. Ребята скоро ушли, торопливо попрощавшись, а со мной сделалась натуральная истерика.
— Мы проморгали! Мы опять все проморгали! Какого черта мы вообще работаем, если не можем уберечь людей от таких провокаций? Кто, какая сволочь блокирует нам информацию?! Что там вообще происходит?
Сергей пытался сначала успокоить меня, потом плюнул на это безнадежное дело и принялся звонить по всем телефонам. И чем больше он получал информации по спецканалам, тем страшнее нам становилось — от масштабов происшедшего, от вранья в эфире, от беспомощности руководства страны, от собственной беспомощности. В тот вечер Ясень разговаривал даже с Горбачевым. Но что было толку от всех этих разговоров!
Дедушке Сергей позвонил на следующий день, уже с Варшавки. Базотти цинично сообщил, что это только начало, добавив с извечной своей любовью к русским поговоркам, что ягодки еще впереди, и велел не дергаться до поры. Меня это, конечно, взбесило. Я еще не привыкла тогда к его пророческим заявлениям, не усвоила до конца специфическую субординацию службы ИКС. Причастным никто и ничего ни приказать, ни запретить не мог, даже Дедушка — так было заведено, но авторитет Базотти был безграничен и непререкаем. Сотрудники службы ИКС по всему миру и сотрудники других знаменитых спецслужб знали, что за бандитской и грубоватой простотой его изречений кроется высшая мудрость. К его мнению прислушивались посерьезнее, чем к иному приказу. Прислушивались знаменитые правозащитники и президенты крупных держав, скептически настроенные большие ученые и упрямые, не слишком далекие военные, прислушивался даже самолюбивый и своенравный Малин. Но только не я. Почему? Потому что еще очень плохо знала Дедушку? Да нет, просто я — это я.
В общем, уже через неделю я вылетела в Карабах вместе с группой спецназа из двадцати четырех человек. Почему в Карабах? Ну, так мне объяснили, что оттуда все началось. Почему со спецназом? А с кем еще? С врачами, с проповедниками, с колонной гуманитарной помощи? Наверно, это было бы еще глупее. Или глупее уже некуда?
Без знания армянского и азербайджанского языков, без понимания сути конфликта, без всякого опыта миротворческой деятельности — что мы могли там сделать? Недели две ушли как бы на ознакомление с ситуацией. Ребята что, ребята чувствовали себя нормально, для них было все обычно: ожидание работы — тоже работа. Патрулирование, разведка, рекогносцировка, налаживание взаимодействия с местной милицией. А я была в отчаянии. Я непредставляла, с чего начинать, психовала жутко, и лейтенант Паша Воронов даже придумал такой дежурный грустно-шутливый вопрос:
— Танюх, мы кому помогать приехали: местному населению или тебе?
А потом был пронзительно солнечный, ясный день, и маленькое задрипанное такое армянское селение на повороте дороги, я даже названия его не запомнила. Чуть поодаль на белой заснеженной равнине выстроились ровными рядами аккуратные финские домики еще не функционирующего горного курорта, а здесь у дороги лепились одна к другой покосившиеся лачуги, сакли или как их там называют, и была какая-то жуткая обреченность в этой съежившейся на солнце среди голых скал и снеговых шапок деревушке. В старых домах засели азербайджанские боевики, за финскими домиками окопались армянские освободители.