Спрут
Шрифт:
В растерянности Энникстер сунул револьвер в карман. Он шагнул вперед и столкнулся в воротах лицом к лицу с Хилмой.
– Господи!
– пробормотал он.- И напугали же вы меня! А что, если б я и впрямь выстрелил?
Хилма стояла перед ним сконфуженная и растерянная. На ней было платье из белого органди, очень строгое, без цветов или каких-либо украшений. В таком скромном наряде она казалась еще выше ростом, так что глаза ее приходились вровень с глазами Энникстера. Это несоответствие размеров Хилмы с ее сущностью таило в себе особое очарование - очаровательная девица, почти ребенок, рост же в пору мужчине.
Наступило неловкое молчание, а потом Хилма залепетала:
– Я… я вернулась поискать свою шляпу. Я подумала, что оставила ее здесь.
– А
– воскликнул Энникстер.- Надо же, какое совпадение.
Оба рассмеялись от души, как маленькие. Натянутость немного рассеялась, и Энникстер с неожиданной прямолинейностью взглянул Хилме в глаза и спросил:
– Ну как, мисс Хилма, ненавидите меня по-прежнему?
– Нет, что вы,- ответила она,- я никогда не говорила, что ненавижу вас.
– Ну тогда, что я вам неприятен. Говорили ведь?
– Мне… мне неприятно было то, что вы хотели сделать. Это меня обидело и рассердило. Я не должна была с вами так разговаривать, но вы были сами виноваты.
– Вы хотите сказать, не надобно было говорить, что я вам неприятен?
– спросил он.- А почему нет?
– Да потому… потому что мне никто не неприятен,- сказала Хилма.
– Стало быть, я могу думать, что это и ко мне относится? Так или нет?
– Мне никто не неприятен,- повторила Хилма.
– Да, но я-то добивался большего,- смущенно сказал Энникстер.- Мне хотелось бы, чтобы вы вернули мне свое доброе расположение, помните, я просил вас об этом. И сейчас прошу. Мне хочется, чтоб вы хорошо относились ко мне.
Внимательно, с неподдельной искренностью Хилма смотрела на него:
– А зачем?
– спросила она простодушно.
У Энникстера от удивления даже язык отнялся. Он совершенно растерялся пред лицом такой искренности, такого простосердечия и не знал, что сказать.
– Видите… видите ли…- бормотал он,- да я и сам не знаю,- внезапно вырвалось у него.- То, бишь,- продолжал он, тщетно подбирая слова,- я и сам не знаю, почему.- И тут он решил солгать, надеясь этим чего-то добиться.
– Мне приятно, когда окружающие меня люди любят меня,- сообщил он.- Мне… мне хочется всем нравиться, понимаете? Да, вот именно,- продолжал он
более уверенно.- Мне неприятно думать, что кто-то может меня недолюбливать. Так уж я устроен. Таким уродился.
– В таком случае можете быть спокойны,- сказала Хилма.- Я к вам отношусь безо всякой неприязни.
– Вот и отлично,- сказал Энникстер рассудительно.- Отлично! Только погодите-ка,- перебил он сам себя.- Чуть не забыл. Этого мне мало. Я хочу вам нравиться. Ну, что вы на это скажете?
Хилма на миг задумалась, склонив голову и глядя рассеянно в сторону освещенного окна сыроварни.
– Я об этом как-то не думала,- сказала она.
– Ну так подумайте теперь,- не отставал Энникстер.
– Я как-то никогда еще не задумывалась над тем, что кто-то должен мне особенно нравиться,- сказала она.- Это потому, что я ко всем отношусь одинаково хорошо, неужели же непонятно?
– Но ведь не могут же все вам нравиться одинаково,- расхрабрился Энникстер.- Я предпочел бы оказаться среди первых, понимаете? Господи, да не способен я всякий вздор болтать. Когда мне приходится с барышней разговаривать, я на глазах глупею. Таков уж уродился. И, кстати, я ведь вам соврал, когда говорил, будто хочу, чтоб меня все любили, чтоб я нравился всем вокруг. Это все чушь! Я плевать хотел на то, что обо мне думают. Однако есть люди, которых я предпочитаю всем прочим - Пресли, например,- и таким я хотел бы нравиться. Их мнение мне не безразлично. Знаю, что есть у меня враги - и немало! Н могу назвать с полдюжины людей, которые с радостью хоть сейчас по мне пальнули бы… Взять хотя бы ранчо. Неужели же я не знаю, неужели не слышу, как клянут меня рабочие, разумеется, за глаза. И в делах то же самое,- продолжал он, как бы разговаривая сам с собой.- В Боннвиле и во всей округе не найдется никого, кто не запрыгал бы от радости, узнав, что кто-то сумел унизить Жеребца Энникстера. Думаете, это меня огорчает? Да ничуть, скорей даже наоборот! Я распоряжаюсь на ранчо по своему усмотрению и дела
– Он опять повернулся к Хилме.- Ну, а когда человека так ненавидят, то, разумеется, он хочет удержать при себе навсегда тех немногих друзей, какие у него есть. Верно я говорю, мисс Хилма? И не такой уж я свинья по отношению к тем, кто меня понимает. К примеру, за этого болвана Пресли я готов в огонь и в воду. Конечно, я сам виноват, что нет у меня на ранчо такой лошади, которая не прядала бы ушами, когда я на нее сажусь, нет такой собаки, которая не поджимала бы хвост при моем появлении. Еще не родился такой мустанг на Кьен-Сабе, который мог бы меня сбросить, или пес, который посмел бы на меня ощериться. Я пинаю ирландского сеттера всякий раз, как он попадается мне на глаза, но не знаю, как бы я поступал, если бы он так передо мной не пресмыкался, а приветливо вилял хвостом при виде меня. А сводится это вот к чему, мне хотелось бы, чтобы вы, так сказать, прочувствовали, что я - ваш настоящий друг, и за это ценили бы меня.
Пламя в висевшей на стене лампе, недалеко от которой стояла Хилма, вытянулось вверх тоненьким язычком и начало коптить. Хилма подошла, приподнялась на цыпочки и привернула фитиль. Когда она протянула руку к лампе, Энникстер заметил, что мрачное, багровое пламя бросило теплый ласкающий отсвет на ее гладкую, округлую руку.
– Вы меня поняли?
– спросил он.
– Ну, конечно,- ответила она, обернувшись к нему.- Вы хотите быть мне другом, и я вам за это чрезвычайно благодарна. Правда, я так не думала, когда вы вздумали меня поцеловать. Но теперь, когда вы мне все объяснили, мне кажется, что ничего особенно плохого в этом не было. Видите ли, мы с вами люди разные. Я предпочитаю, чтоб меня все любили и чтоб сама я всех любила. Так жить куда приятней. Вы, может, мне не поверите, но стоит только попробовать - и вы сами убедитесь. Так приятно, когда ко всем хорошо относишься и знаешь, что люди к тебе тоже хорошо относятся. Ко мне всегда все хорошо относились. Мама и папа, это само собой разумеется, и конюх Билли, и португалец Монталегре, десятник, и даже повар-китаец, и мистер Дилани - только жаль, он уехал,- и миссис Вакка, и ее маленький…
– Дилани, говорите?
– вскинулся Энникстер.- Вы с ним, кажется, дружбу водили?
– Да,- ответила она.- Он тоже хорошо ко мне относился. Очень! Летом он каждый день ездил в цветочное хозяйство по соседству с миссией и привозил мне оттуда целые охапки цветов, да таких красивых! А я в шутку расплачивалась за них долларами, которые вырезала из куска сыра. Это так смешно было. Да,
мы с ним были большими друзьями.
– Вот еще одна лампа коптит!
– буркнул Энникстер.- Приверните фитиль, пожалуйста… и доглядите, чтоб здесь пол подмели. Смотрите, он весь хвоей засыпан. А у меня еще дел выше головы. Ну, пока!
– До свиданья, сэр.
Он вернулся в дом взбешенный, с пылающим лицом, со стиснутыми зубами.
– Ага,- бормотал он про себя.- Значит, Дилани? Черт возьми, эта девушка еще будет моей! Я покажу этому ковбою! У кого, интересно, она работает? Кто
ее хозяин, я или он? Я ей покажу, а заодно и Дилани. Это проще простого - и тогда уж пускай берет ее себе… если захочет… после меня.
Злобная ухмылка появилась в углах губ и растеклась по всему лицу. Жажда физического обладания, темная, коварная, неподвластная рассудку, проснулась в нем. Низменный инстинкт самца, не разгадавшего самой сути женщины, в сочетании с влюбленностью и, одновременно, злостью, зашевелился в нем как некое гадкое чудовище. А Хилма тем временем шла домой, мурлыча про себя какую-то песенку; в угасающих лучах вечерней мари ее белое платье казалось нежно-шафрановым.