Спрут
Шрифт:
Он вышел к оросительному каналу на тропинку, которую проторили строившие его рабочие, и минут пять шел по ней; затем свернул вправо и зашагал по распаханному полю к тому месту, где торчал из земли большой белый валун. Здесь он сел, наклонившись вперед, упер локти в колени и предался своим мыслям, бесцельно вглядываясь во мрак.
Он был один. Безмолвие ночи и безграничный покой ровной голой земли разливались вокруг него подобно бескрайнему морю. Сероватый свет, смутный, загадочный, печальный, струили вниз звезды.
Энникстер страдал. Сомнений не оставалось - ему нужна была Хилма, и больше никто. Теперь, когда она была далеко, когда он лишился ее, воспоминания нахлынули со страшной силой. Постоянно думая о ней,
И вдруг страшная злоба на себя охватила его - он вспомнил, как больно обидел ее накануне вечером. Разве так надо было поступать! Как именно, он не знал, о сейчас мысль о нанесенном ей оскорблении неожиданно ударила со страшной силой по нему самому. Да, конечно, сейчас он жалеет о сказанном, очень жалеет, жалеет от всего сердца. Он оскорбил ее. Сделал больно. Обидел до слез. Он так жестоко оскорбил ее, что Она дольше не могла дышать одним с ним воздухом. Она все рассказала родителям. Она покинула Кьен-Сабе и его, покинула навсегда и как раз тогда, когда ему Показалось, что он завоевал ее сердце. В том, что она скрылась, повинен он сам. Да кто же он после этого - скотина, низкая тварь, подлец!
Прошел час, потом два, четыре, наконец, шесть, а Энникстep все сидел, не сходя с места. Он мучительно искал и не находил ответа. Не мог справиться с душевным разладом. Такого смятения чувств он прежде никогдa не испытывал. Он мало имел дела с женщинами. Никакого прошлого опыта, которым можно было бы руководствоваться в поисках истины, у него не было. Как же теперь быть? Где та путеводная нить, за которую он мог бы ухватиться?
Он и мысли не допускал, что можно отказаться от Хилмы. Она будет принадлежать ему. Она сама так решила. И ведь как легко и просто все могло бы быть, а вместо этого вот что получилось: сидит он среди ночи в полном одиночестве, окончательно запутавшись, старается себя перебороть, а Хилма тем временем, как никогда, далека от него.
Он хоть сейчас мог бы вернуть себе Хилму, надо лишь решить жениться на ней. Но брак всегда рисовался ему смутной и отдаленной возможностью, почти такой же смутной и отдаленной, как смерть. Правда, с некоторыми мужчинами такое случается, но только не с ним. Ну, а если и случится, то, во всяком случае, спустя много-много лет, когда он повзрослеет, остепенится, войдет, так сказать, в возраст - где-то на середине жизни, а до этого пока еще далеко.
Он никогда не задумывался о своей будущей женитьбе. Держал эту мысль на задворках памяти. Брак не входил в его планы. Нет, он не из тех, кто по доброй воле идет к алтарю.
Но не так-то просто было перестать думать о Хилме; мысль о ней была неотделима от него, вроде как правая рука. Брак - это что-то неопределенное, отвлечен ное, маячащее вдали, но Хилма-то здесь, рядом, види мая и осязаемая. Прежде чем он сможет сопоставить мысль о браке с мыслью о Хилме, сольет их в мозгу воедино, ему предстояло пройти длинный путь, предстояло совместить понятия столь же, по его мнению, несовместимые, как огонь и вода. Пока же он чувствовал себя раздираемым между этими противоречиями.
Мало-помалу, как-то совершенно незаметно, его воображение - доселе бездействующая, неповоротливая машина - заработало. И сразу же начали ослабевать доводы рассудка. Разум отступил, уступая место чувству. В душе этого грубого, неотесанного человека, резкого, сурового и противоречивого, кто-то прорыл глубокую борозду и бросил туда семя - маленькое семечко, затерявшееся поначалу в темных и забытых закоулках его души.
Но по мере того как стопорился разум, затухало и себялюбие. Энникстер теперь уже рассматривал возможный брак не с точки зрения собственных удобств, собственных стремлений, собственной выгоды. Он понял, что только что затеплившееся
Вдали на востоке серая полоска горизонта начала светлеть и шириться. На ее фоне черным силуэтом обозначилась колокольня миссии. Занималась заря. Таинственная тьма ночи понемногу рассеивалась. То, что было раньше скрыто, постепенно обнаруживалось. Энникстер сидел, полузакрыв глаза, уперев подбородок в кулак; он позволил воображению разыграться. Как же все это будет, если в его жизнь войдет Хилма, юная, прелестная, целомудренная,- он был уверен в этом,- с чистой душой, с ее врожденным благородством и едва расцветшей женственностью? И вдруг его, как громом, поразила мысль, что он недостоин ее. И потом вообще он начал не с того конца. С самого начала совершил непростительную ошибку. Она же несравненно выше его. Он не хотел… у него и мысли не должно было быть, что он ее господин. Это она, его служанка, такая, простая, скромная, должна снизойти до него.
И тут же перед его мысленным взором развернулась картина грядущих лет,- стоит ему только отдаться своему порыву, чистому, высокому, бескорыстному. Он увидел Хилму своей женой - на радость и на горе, на довольство и невзгоды. И никаких преград с той поры между ними не останется, поскольку он так же свободно, так же благородно отдаст ей себя, отдаст полностью. Величайшим усилием не воли, а чувства он преодолел огромную пропасть, разделявшую прежде в его сознании мысль о Хилме и собственное представление о браке. И подобно тому, как при смешении красок вдруг появляется новый, удивительно красивый цвет, как при соединении разных звуков рождается прекрасно звучащий аккорд, так при слиянии этих двух понятий его суровую, лишенную всяких сантиментов душу внезапно озарила догадка. Энникстер вскочил на ноги; прихлынувшая волна кротости и нежности - чувств, прежде ему неведомых,- переполнили ему сердце, грозя разорвать. В глубокой борозде, пролегшей в его душе, что-то шевельнулось, распрямилось и пошло и рост. Он широко раскинул руки. Чувство безграничного счастья затопило его. На глазах выступили слезы. И почему-то он не стыдился их. Этот мужиковатый человек, резкий, крутой, ограниченный, с тяжелым характером, упрямый и неприятный эгоист, внезапно осознал, что радость бытия, любовь к ближнему, способность чувствовать чужую боль - животворные, очело-печивающие человека чувства наконец-то затеплились и нем.
Крохотное семечко, давно посеянное и потихоньку набиравшее силу, проклюнулось-таки.
По мере того как разгорался новый день, Энникстер все больше укреплялся в уверенности, что это так. Наконец-то он понял, в чем дело!
– Боже мой, да ведь я… я люблю ее!
– воскликнул он.
Первый раз с тех пор, как Хилма завладела его мыслями, сорвалось с его уст это магическое слово.
Это был крик Мемнона [13]– крик подобия человека, высеченного из твердого, шершавого гранита, радостно приветствующего утреннюю зарю.
13
М е м н о н - сын Эос (богини Зари) (греч. миф.).
Уже совсем рассвело. Небо на востоке зарумянилось. Светлели поля вокруг. Но что-то в них изменилось. Изменилось за одну ночь. В своем смятении он не сразу определил, что именно. Произошло что-то недоступное пониманию, волшебное, неуловимое. Но потом, когда стало светлее, он снова окинул взглядом простирающиеся от горизонта до горизонта вспаханные поля. Перемена не была иллюзорной. Она была вполне реальной. Земля больше не была голой и тощей, не была серо-бурой. И Энникстер радостно возопил: «Пшеница!»