Среди мифов и рифов
Шрифт:
Он объяснял про кости и тогда, когда одна девушка из Западной Германии с таким озорством и лукавством станцевала русский танец, что мы даже захлопали.
Девушка танцевала на бис, очень устала. И вообще многие уставали, вероятно, так глубоко, как устают птицы над океаном. Девушки опускались на скамейку, как перелётные птицы на мачту встречного судна. И коньки им торопливо отстёгивали мамы, тренеры или, может быть, влюблённые.
О том, кто с кем из выступающих живёт, тоже высказывались предположения. И я вдруг подумал, что должен остановить товарищей, что они убивают своей пошлостью не только красоту,
За ужином немного выпили, чтобы закрепить знакомство. Я не должен был пить, но боялся обратить на себя внимание. От водки сразу сдавило виски.
Руководитель семинара сказал о распорядке первого рабочего дня.
— Каждый день будет у нас иметь сюжет, — сказал руководитель. — Как у спортивных пар. У них есть сюжет. Женщина там как бы уплывает, но опять возвращается. И у нас каждый день будет иметь начало, середину и конец…
На тему о том, что женщина уплывает, но опять возвращается, рассказали несколько анекдотов.
Когда анекдоты исчерпались, перешли на политику. А я молчал и тем обратил на себя внимание.
— Вы осторожный человек! — с понимающим смешком сказал самый молодой. — Конечно, спокойнее помалкивать!
Он хотел сказать, что я трус. Я действительно боюсь паспортисток, домоуправа, дворников, но, мне кажется, в концлагере я бы вёл себя достойно.
Голова болела ужасно, застолье было невыносимо, и я ушёл на воздух.
Дорога только смутно белела, старые ели вздыхали, и слышалась невнятная капель. Мне хотелось сказать: „Мама, возьми меня отсюда!“ Я шептал так несколько десятков лет назад, когда попал в детскую комнату при милиции и мне там крепко всыпали. Стало смешно: я вспомнил, что и мне было любопытно, кто из фигуристов муж и жена и кто нет.
Просто пока я не познакомился с человеком поближе, я вижу в нём собственные недостатки, как через увеличительное стекло. И раздражаюсь. Так было всегда, но теперь, после аварии и травмы, это обострилось. Люди вокруг — отличные специалисты. И через несколько дней я увижу, что пошлость в них наносная, а биографии значительные. И сам я стану нормальным, буду произносить не всегда нужные слова и совершать не всегда нужные поступки. Всё станет на места. Нужно немного потерпеть.
Я тихо шёл в ночном лесу, фонари возле дома уже стали не видны. Шорох капели нарастал и говорил о весне, хотя весна должна была наступить ещё не скоро. Небо казалось светлее леса — наверное, над тучами взошла луна. И я тихо назвал по имени женщину, с которой когда-то мы гнали по колее котёнка. И она пришла. Она всегда приходила, когда я так звал её. Мы взялись за руки и долго стояли молча, чтобы не тревожить лесную ночь. Да нам и не хотелось говорить.
Быть может, она всегда оставалась бы со мной, если бы я мог воспринимать её как саму жизнь, а не как украшение жизни.
Я ходил по лесу ещё целый час, чтобы в доме все легли спать, чтобы не видеть никого при возвращении. И женщина была со мной.
Когда уже показался слабый свет фонарей, вернее отблеск на снегу между деревьями, впереди раздались голоса и появились
— Сюда! — шепнула она. И потащила меня с дороги в сугробы. Снег сразу набился в ботинки. И в сугробах остался рваный рыхлый след.
Мы отошли шагов на двадцать и замерли в темноте, под старой елью, как та рыжая лисица, которую я встретил днём. Моя попутчица прижала палец к губам, платок с её головы сбился, волосы растрепались, и сквозь волосы блестели звёздным, сильным светом её глаза. Потом она засмеялась и, чтобы не было слышно, закусила варежку. Я тоже смеялся. Я стал таким же молодым и озорным, как она.
Голоса приближались.
— Кормят вполне прилично, и шеф не очень работу любит, — говорил один.
— Так-то оно так, но… Смотрите! Конечно, здесь водятся лоси! Следы! Я-то охотник, нас не проведёшь! Здесь свернул с дороги лось-двухлеток…
— Это мы — лоси. Мы один общий двухлетний лось! — шепнула бы женщина, которую я любил. С ёлки падали капли и древесная мелочь. Запах оттаявшей хвои наполнял ночь.
Коллеги на дороге не предполагали, что мы прячемся так близко. Они поговорили ещё о том, какие дурные у нас на Руси сортиры, и помочились на обочину…»
Я вернулся в номер, растёр промокшие ноги одеколоном и выпил воды. Потом прилёг, закурил и включил репродуктор.
Передавали оперетту «Девушка с синими глазами». Я ничего не понимаю в музыке, но тут мне показалось, что весёлыми голосами поют панихиду. Надо было принять валерьянки и снотворного. Во мне росла ночная тревога, предчувствие кошмаров, страх одиночества.
Я думал о спящем вокруг лесе, снежных полях, тихих деревнях, ночных шоссе, одиноких машинах. Я представлял наш старый деревянный дом с летними верандами. Вот он стоит, весь тёмный, и только в моём окне — свет. Поскрипывают балки на пустом чердаке, чуть слышно звякает отставший лист железа в жёлобе крыши…
Обычно деревянный дом в лесу будит в моей душе спокойное, дачное ощущение, но тут вдруг показалось, что я в далёком, чужом аэровокзале, застрял из-за нелётной погоды, сижу уже несколько суток, противны стали буфет, зал ожидания, газетный киоск…
Я прикурил очередную сигарету и почему-то поднёс огонёк к волосам на руке. Запахло палёной шерстью. Я удивился глупости, которую делаю.
И опять увидел её. Она сидела в кресле под окном, уперев босые ноги в батарею отопления. Я встал и растёр ей ступни остатками одеколона. Так однажды было. Давно.
— Уезжайте, — сказала она.
— Будет глупо выглядеть, — сказал я. — Придётся выдумывать причину для отъезда, врать. Я не хочу врать.
— И не надо. Так и скажите: «Мне здесь больше невозможно. Я уехал. Мне следует вернуться в больницу».
— Уедемте вместе, — попросил я.
— Вы сами знаете, что вам лучше быть одному, — сказала она.
— Всегда?
— Да, — сказала она и пошевелила пальцами на тёплой батарее.
— Ещё болят? — спросил я.
— Нет. Уже блаженно. А ваша рука?
Место, где я опалил волосы, болело, но не сильно.
Дожидаться утра не было смысла — дорогу к шоссе, к автобусу я знал после дневной прогулки и проводов кочегара. Я написал записку руководителю, собрал чемодан и ушёл.