Среди мифов и рифов
Шрифт:
Измученному, измазанному, истисканному и ошалевшему мореходу для успокоения нервов Виночерпий наливает кружку сухого вина.
Вообще-то в процедуре есть нечто пиратское, жестокое, оставшееся от тех времён, когда такая безобразная игра казалась после тягот корабельной жизни, солонины, крови и мозолей весёлой шуткой.
Пощады к себе я не ждал. А чтобы исключить даже возможность её, явился к Нептуну с бутылкой молока, завёрнутой в десяток бумажек. Я неторопливо разворачивал бумажку за бумажкой. Реф и черти на какое-то время поверили, что Викторыч сейчас откупится от экзекуции бутылью коньяка. Хвосты
Молоко вызвало ядерный взрыв. Где кончились фонтаны грязи, где была солёная вода бассейна, где было небо и где палуба — я отличить уже не мог.
Больше часа просидел потом под горячим душем, оттирая себя каустиком, стиральным порошком и всякими другими химикалиями. Рубашку пришлось выкинуть за борт — спасти её оказалось невозможным.
В душевую доносились слабые крики старпома: «Туши фонари!.. Сволочи!.. Невозможно работать!..» Его волокли на дыбу.
Я тёр себя каустиком и наблюдал за поведением воды, вытекающей в шпигат. Где-то когда-то я читал, что направления водяной воронки в Северном и Южном полушариях противоположны. Мне хотелось засечь момент смены вращений. Но, несмотря на чёрный цвет воды и идеальные условия наблюдения, я ничего особенного обнаружить не смог. Возможно, виноват в этом был сам я, потому что последним определял координаты по Солнцу. И если я ошибся в широте, то экватор мы пересекли не на экваторе, а чёрт его знает где.
Размышления о документальной прозе возле отмели Этуаль
Возле южной оконечности Мадагаскара на отмели Этуаль течения крутились, как весенние кошки.
Нотр-Дам-дела-Рут.
Тёплый дождь и дурная видимость.
Погода была точно такая, как два года назад, когда я мок под дождём в Париже у могилы Неизвестного солдата. Вот уж когда не мог предполагать, что судьба занесёт на отмель Звезды к югу от Мадагаскара и я всю ночную вахту буду испытывать неуверенность в месте судна, обсервации будут прыгать, течения поволокут к Нотр-Дам-дела-Рут и даже десяти градусов на снос окажется мало. И капитан будет серьёзно болен. (Он всё-таки поднялся в рубку — в трусах, синий страшный шрам после операции аппендицита — и спросил тихо: «Вы здесь когда-нибудь уже плавали?» — «Нет». — «Очень хорошо. Тогда будете смотреть в оба. Если бы здесь болтались много раз, я бы не решился уйти в каюту. Спокойной вахты!» — и ушёл. Превосходное знание штурманской психологии!)
И я остался тет-а-тет с отмелью Этуаль на Дороге Нашей Великой Девы — так я перевёл «Нотр-Дам-дела-Рут». И, несмотря на тревожную вахту, Париж не оставлял меня ни на минуту. На ленте эхографа перо чертило и глубины под килем, и контур собора Нотр-Дам…
…Шуршал ночной дождь по кустам и деревьям на островке посередине Сены. Светили вверх прожектора подсветки. Корчились химеры, олицетворяя зло мира. Сена текла чёрная. Огромные двери собора были заперты.
Соборная тишина и шаги полицейского в чёрной накидке.
Не помню, о чём думалось. Помню, что одиночество было уже на грани возможного. Правда, в чужом городе всегда одиноко. Даже днём на базаре.
Потом я перешёл мост и возле какого-то правительственного здания увидел разъезд гостей. Дамы в вечерних
На следующий день я встретился с французской писательницей русского происхождения. Здесь её звали без отчества — просто Натали.
Изящная пожилая женщина шла со мной рядом по улицам Парижа. Как и в Ленинграде, она была без шляпы — седые волосы и поднятый воротник плаща. И мне было грустно, что сейчас наша встреча закончится. И что, быть может, мне только кажется, что Натали относится ко мне хорошо, что ей хотелось встретиться. И что она просто-напросто отплачивает долг гостеприимства.
Мы шли какой-то узкой улицей, названия которой я не запомнил, но это где-то между площадью Иены и станцией метро «Георг V».
Натали сказала, остановившись и улыбаясь смущённо:
— Видите маленькие окна чердаков? Вот этот высокий дом… Здесь сидели последние немцы, в больших чинах… Париж уже был свободен, они отстреливались… Муж был офицером Сопротивления… Мы были здесь, внизу… Наконец немцы сдались и спустились вниз, они вышли из той парадной… Муж велел мне перевести по-немецки: «Станьте к стенке!» Муж боялся, что они что-нибудь ещё выкинут… У меня была винтовка. Я сказала мужу: «Возьми у меня винтовку!» Он спросил: «Зачем?» Я сказала: «Я выстрелю в них, если ты не возьмёшь у меня винтовку. Я не выдержу и выстрелю». Муж сказал: «Они сдались, нельзя стрелять». Но он взял у меня винтовку…
Мы пошли дальше, со страхом перед машинами пересекли какое-то авеню. И я всё-таки взял Натали под руку. Не так для того, чтобы оберегать женщину от машин на сложном перекрёстке, а скорее чтобы самому почувствовать больше уверенности.
Несколько лет тому назад я водил Натали по Ленинграду, рассказывая ей о блокаде. Она всё говорила: «Ужасно! Это невозможно! Ужасно!» И я так же держал её худенький локоть в руке. Я никогда не мог представить её с винтовкой. Мне в ум не приходило, что Натали может стрелять из винтовки.
Мы пошли дальше, но, вместо того чтобы расспросить Натали о её прошлом, как это сделал бы любой нормальный человек, я только спросил:
— Вы напишете об этом?
— Нет, — сказала она с полной уверенностью. — Я пишу совсем иное и о другом.
— Я знаю, что вы пишете нечто модерное или авангардное. Но люди умирают. И другие люди должны знать о прошлом, молодые люди. Я не о романе говорю. Я думаю, вам надо не написать, а записать то, чему вы были свидетель и участник. Как летописец. Без всякой абстракции. Мне кажется, вы даже обязаны это сделать. Это ваш долг.
Она взглянула на меня с удивлением. Ей в голову не приходило, что она что-то «должна».
— Вы должны записать всё — время дня, улицу, номер дома, ваше состояние, слова вашего мужа. Это будет очень важно тем, кто будет жить после вас. Простите бога ради, что я так бесцеремонно говорю с вами.
Она ответила не сразу, ответ был обдуман. Натали сказала:
— Я не сумею.
Тут не могло быть речи о кокетстве.
— Вы всё-таки пообедайте, — сказала ещё Натали. — Вы много выпили виски, и вам надо поесть, а я вас так и не покормила. Я теперь буду мучиться.