Среди овец и козлищ
Шрифт:
Она налила себе еще. Пол в кладовой был холодный и какой-то неровный. Но она скрестила ноги, привалилась спиной к полкам и через некоторое время почувствовала себя лучше.
Тогда она запихнула салфетку в ящик комода, где лежали трусики, адрес пролежал там три недели.
Не похоже, чтобы кто-то что-то замечал. Отец был целиком погружен в свой собственный мир, мамы уже давно не было на свете. Братья относились к ней как обычно, держали ее за еще одного мальчишку в семье, за тем исключением, что на ее долю выпадала вся готовка, и уборка, и стирка, и каждое утро она
Три часа Шейла набиралась мужества, чтобы постучать в эту обычную с виду дверь. Она бродила по улице, ждала, когда женщины закончат белить изгородь, когда детишки перестанут играть в классики. Сейчас, когда кончался ноябрь, дни стояли сырые и промозглые, по субботам устраивали футбольные матчи и походы по магазинам, от резкого холодного ветра краснели лица. У всех, только не у Шейлы. Она была бледна, растерянна, на грани слез.
Она постучала в дверь и представила женщину, которая ей сейчас откроет. Хотелась, чтобы та оказалась полненькой, доброй и понимающей. Хотелось, чтоб волосы у нее были уложены волнами и подколоты шпильками, чтоб на ней был длинный цветастый фартук вроде того, что носила мама. Но женщина, открывшая дверь, оказалась высокой, худой и строгой. Взглянула на Шейлу сверху вниз и молча отошла в сторону, пропуская посетительницу.
Женщина задала всего три вопроса: имя, адрес и возраст. Шейла солгала, все три раза.
Шейла говорила с этой женщиной каким-то совершенно неузнаваемым голосом.
– Двадцать один год, – сказала она, словно разница имела хоть какое-то значение.
Постепенно глаза стали привыкать к темноте в кладовой. Теперь она различала края стакана в руке, горлышко бутылки, когда наклоняла ее. Можно выпить и еще стаканчик, пока она здесь.
Ее уложили на койку, строгая худощавая женщина высилась над ней. Скупой дневной свет проникал в комнату через занавески, сквозь стекло с улицы доносились звуки: топот детских ног, бегущих по тротуару, обрывки разговоров прохожих. Тогда она еще не курила, вместо этого, чтоб успокоить нервы, пускалась в болтовню. Она могла говорить о чем угодно – о погоде, о Рождестве, о цвете обоев.
Худая женщина не отвечала. Шейла даже не была уверена, слушает она ее или нет.
– Знаете, я совсем не из таких девушек, – для начала заявила Шейла.
Те же слова она говорила одному мужчине несколько недель назад.
«Тогда перестань одеваться, как шлюха», – посоветовал он ей.
Шейла взглянула на строгую женщину.
– Иногда это проще и легче, не бороться, правильно? Иногда у людей просто нет выбора, верно?
То был ее последний шанс на отпущение грехов. Последний шанс спасти свою душу.
Тощая женщина пропустила это мимо ушей.
Так ничего и не ответила.
Шейле пришлось сказать отцу, что она потеряла конверт с получкой.
Когда он закончил ворчать и ругаться, она прошла в гостиную и отхлебнула бренди, прямо из бутылки. Жидкость так и обожгла горло, и через несколько
Стратегия преодоления стресса, так называла это Маргарет Кризи. Проблема лишь в том, что вся жизнь человека сводится к преодолению, и в один прекрасный день ты вдруг оглядываешься назад и понимаешь, что стратегия твоя превратилась в образ жизни.
– Мам!
Лайза. Шейла слышала, как дочь расхаживает по кухне, потом заглядывает в гостиную и окликает ее. Шейла поднялась с пола в кладовой, но, очевидно, поспешила, потому что все так и поплыло перед глазами, и ей пришлось ухватиться за полку, чтоб не упасть.
– Я здесь! – крикнула она. – Ищу что-нибудь к чаю.
И она схватила первую попавшуюся на глаза жестянку, потом пробралась между полок к двери и ухватилась за ручку.
В кухне было как-то неприятно светло после полумрака кладовой.
– Персиковые дольки? – Лайза стояла прямо перед ней.
Шейла взглянула на жестянку.
– Ну, это на потом, – сказала она.
Лайза ответила хмурым взглядом и отвернулась. До конца разговора Шейла видела лишь спину дочери да густые пряди волос, спадающие ей на лицо, когда она нагибалась и снимала туфли.
– Я слышала о тех маленьких девчонках, – сказала Лайза, расстегивая пряжку. – Ты их спасла, мам. Ты настоящий герой. Все только об этом и говорят.
– Тупые маленькие идиотки, чего их туда понесло, ума не приложу, – откликнулась Шейла.
Она до сих пор ощущала вкус бренди во рту. В одном из кухонных ящиков лежала жвачка, но она никак не могла найти ее. Все было не на своих местах.
– Давно пора разобраться с этим типом. Ребята из школы тоже так считают. Злобный ублюдок.
– Лайза, не говори этого слова, «ублюдок». Ну, хотя бы не так часто.
– А он и есть ублюдок, – повторила Лайза. – Извращенец, вот он кто. Чертов извращенец.
Шейла развернулась, чтобы выйти в гостиную, но все еще держалась за раковину. Стены покачивались и плыли перед глазами, от яркого света стало ломить в висках.
– Лично я не понимаю, – говорила Лайза, швыряя туфли в угол, – каким чудовищем надо быть, чтобы обидеть ребенка?
– Не знаю, Лайза.
Шейла смотрела на дочь. Как же она выросла, почти совсем взрослая. Уже не та маленькая девочка, которой запрещают ругаться.
– Хотя иногда, – начала Шейла, – все кажется вовсе не таким, как есть, верно? И порой у людей просто нет выбора, я права?
– Да ничего подобного. – Впервые за все время Лайза развернулась и посмотрела на мать. – У людей всегда есть этот чертов выбор, вот так!
Шейла взглянула на свои руки. Бледные и дрожащие, почти сплошь в пигментных пятнах – признак неудавшейся жизни.
Дом номер четыре, Авеню
18 июля 1976 года