Ссора с патриархом

Пиранделло Луиджи

Но вот наконец священник заговорил.

— Я хотел бы видеть и вашего мужа, — начал он, поставив локти на стол и смотря сквозь соединенные кончиками, чуть разведенные пальцы, — но Антиоко сказал, что он вернется только в будущее воскресенье.

Она слегка кивнула головой.

— Да, он вернется в будущее воскресенье, но если нужно, я схожу за ним, — предложил Антиоко с готовностью, на которую, впрочем, никто не обратил внимания.

— Речь идет о мальчике. Пришло время серьезно подумать о нем. Он уже вырос, пора учить его какому-нибудь ремеслу, а если хотите, чтобы он стал священником, подумайте хорошенько об ответственности,

которую возьмете на себя.

Антиоко хотел было что-то сказать, но заговорила мать, и он повернулся к ней, слушая молча, хотя на взволнованном лице его было заметно недовольство.

Женщина воспользовалась случаем, чтобы еще раз, как всегда, похвалить своего мужа, словно оправдываясь, что вышла замуж за человека намного старше нее.

— Мой Мартино, ваша милость знает это, самый честный труженик на свете — хороший муж и хороший отец. Другого такого поискать надо. Кто еще в нашем селе работает так, как он? Сами скажите, ваша милость, вы ведь знаете, какая слава идет о нашем селе из-за его лентяев жителей. Так вот, значит, я хотела сказать, если Антиоко хочет выбрать себе дело, ему остается только идти по стопам отца — это лучшее ремесло для него. Мальчик может делать что хочет, потому что даже если он ничего не захочет делать, я говорю это не из тщеславия, то, слава богу, все равно проживет, воровать ему не придется. А если же он хочет выбрать какое-то другое, не отцовское ремесло, пусть решает сам: хочет быть угольщиком, — пусть будет угольщиком, плотником — так плотником, священником — так священником.

— Я хочу быть священником, — сказал мальчик, губы его задрожали, и в глазах вспыхнуло упрямство.

— Вот и хорошо, будь священником.

И судьба его, казалось, была решена.

Священник уронил руки на стол, словно два белых листа, поднял голову и снова опустил ее.

Ему вдруг показалась смешной эта забота о чужих делах. Как мог он решать, кем быть Антиоко, если не в силах был решить даже свою собственную судьбу?

Мальчик стоял перед ним взволнованный, разгоряченный, подобно раскаленной на огне подкове, ждущей удара молотом, чтобы обрести окончательную форму. Каждое слово могло быть на пользу ему, каждое слово могло и повредить.

И священник посмотрел на мальчика почти с завистью. В глубине души он был согласен с его матерью, которая предоставляла сыну возможность следовать своей интуиции.

— Интуиция никогда не обманывает нас, — сказал он тихо, как бы продолжая вслух свою мысль, — но ты, Антиоко, скажи-ка мне теперь в присутствии матери, почему ты хочешь стать священником. Это ведь не ремесло — быть священником. Это не то же самое, что быть угольщиком или плотником. Сейчас служба в церкви может казаться тебе делом легким и спокойным, но, повзрослев, ты поймешь, что это очень трудно. Земные радости и развлечения, дозволенные другим людям, нам запрещены, наша жизнь, если мы действительно хотим служить богу, это непрестанное самопожертвование.

— Я знаю, — простодушно произнес мальчик, — я хочу служить богу.

И взглянул на мать, потому что ему было немного неловко обнаруживать свои чувства перед ней. Но она сидела за высокой стойкой спокойная и непроницаемая, как обычно, когда обслуживала посетителей, и он продолжал:

— Мои родители не возражают, чтобы я был священником, отчего же мне не стать им? Сейчас я иногда бываю рассеянным, потому что еще маленький,

но отныне и впредь я буду более серьезным и внимательным.

— Дело не в этом, Антиоко. Ты даже слишком серьезен и внимателен. В твоем возрасте надо быть беззаботным, веселым. Надо готовиться вступить в жизнь, это верно, но надо и оставаться ребенком.

— А я разве не ребенок? Играть — играю. Просто вы не видите, когда я играю. А кроме того, если мне не хочется играть, зачем же я буду это делать? Я развлекаюсь как мне вздумается. Мне, например, очень нравится звонить в колокола. А сегодня разве не интересно было? Мне нравилось нести ящичек, нравилось взбираться по камням в гору. Я поднялся на плоскогорье раньше вас, хотя вы ехали на лошади. Мне очень понравилось, когда мы вернулись. И очень было интересно, — добавил он, опуская взгляд, — когда вы изгоняли злого духа из Нины Мазии.

Священник невольно улыбнулся.

— Ты веришь в это? — тихо спросил он, но, увидев, как широко раскрылись от изумления горящие верой глаза мальчика, тут же быстро опустил голову, чтобы скрыть мрачную тень, лежащую на душе. — Дело в том… дело в том, что в детстве все воспринимается по-другому, все кажется красивым и значительным, — снова заговорил он с волнением, — а потом, с годами, все меняется. Нужно хорошо обдумать, прежде чем что-то делать, чтобы не пожалеть потом.

— Нет, я не пожалею, поверьте! А вы разве пожалели? Нет. Так и я не пожалею.

Пауло взглянул на него, и ему еще раз показалось, будто он держит в руках душу мальчика, мягкую, словно воск, и может несколькими прикосновениями изменить ее форму. Он опять испугался и ничего не ответил ему.

Женщина за стойкой спокойно слушала их разговор. Однако слова священника начали беспокоить ее. Она выдвинула ящик, где держала деньги, кольца с сердоликом, булавки и перламутровые раковины, которые женщины оставляли ей в залог, когда брали в долг деньги. Коварные мысли мелькнули где-то в самом потаенном уголке ее сознания, подобно тому, как блеснули на дне ящика эти жалкие украшения.

«Священник боится, что Антиоко отнимет у него приход, — подумала она, — или же ему нужны деньги, но он решил начать издалека. Сейчас станет просить в долг».

Она медленно задвинула ящик и с невозмутимым видом ожидала его просьбы. Она привыкла молчать и никогда, даже если к ней обращались, не торопила события, не ввязывалась в споры посетителей, особенно когда те играли в карты. Таким образом, она предоставила своему маленькому Антиоко самому находить доводы в споре.

— Как это — верю ли я? Разве в нее не вселился злой дух, в Нину Мазию? Я сам слышал, как он дрожал у нее внутри, словно волк в клетке. И только слова Евангелия, прочитанные вами, изгнали его.

— Это верно, слово божие все может, — согласился священник и вдруг поднялся.

Он собирается уйти? Антиоко посмотрел на него почти с испугом.

— Уже уходите? — спросил он.

Значит, это все? Он, волнуясь, бросился к стойке и в отчаянии подал матери знак. Она повернулась и достала из шкафа бутылку. Она тоже была разочарована. Она надеялась одолжить священнику деньги, пусть даже под небольшие проценты, и тем самым как-то узаконить перед богом свое занятие ростовщичеством. А он пришел только затем, чтобы сказать Антиоко, что ремесло священника это не то же самое, что ремесло плотника. В любом случае, однако, надо было уважить его.