Ссора с патриархом
Шрифт:
Тогда он решил больше не смотреть назад, закрывать глаза всякий раз, когда нужно будет оборачиваться для благословения. У него было ощущение, будто он идет и идет, поднимаясь по крутому склону на свою голгофу. И легкая нервная судорога сводила затылок всякий раз, когда он обращался к народу. Тогда он закрывал глаза, чтобы не ощущать пропасть у своих ног, но и сквозь дрожащие веки ему неизменно виделась резная скамья с мрачной фигурой Аньезе, темной на сером фоне церкви.
И Аньезе действительно была там, вся в черном, в черной мантилье, прикрывавшей ее лицо цвета слоновой кости. Золоченая застежка молитвенника сверкала в ее обтянутых черными перчатками
И он все виделсверху, с высоты алтаря. И у него уже не было больше надежды, хотя сердце и подсказывало ему: нет, это невозможно, чтобы Аньезе обрушила на него свою безумную угрозу.
Когда он перевернул страницу Евангелия, нервный спазм в горле прервал чтение, и он снова почувствовал, что весь обливается потом. Ему пришлось опереться рукой о книгу: казалось, он теряет сознание.
Но это длилось только мгновение, и он снова пришел в себя.
Антиоко смотрел на него, замечая, что ему делается все хуже и хуже, лицо все бледнеет и обостряется, как у покойника. И мальчик стоял рядом, готовый в любую минуту поддержать его, то и дело поглядывая на старцев, чьи бороды торчали между перилами балюстрады, не заметил ли кто-нибудь из них, что священнику плохо.
Никто не замечал этого. Даже мать, недвижно стоя на своем месте, молилась и ждала, не видя, что ему плохо.
И Антиоко подвигался к нему, все более тревожась, так что священник заметил это и с испугом посмотрел на мальчика. Тот ответил ему живым взглядом, быстро моргнув, как бы говоря: «Я тут, продолжайте».
И он продолжал, продолжал взбираться вверх на свою голгофу. Кровь опять прихлынула к сердцу, нервы немного расслабились, но было это лишь оттого, что он в отчаянии окончательно пал духом перед опасностью, подобно тому, как потерпевший кораблекрушение отдается на волю волн, не в силах больше бороться с ними.
Теперь, обернувшись к верующим, он не закрыл глаза: «Да пребудет господь с вами».
Аньезе была там, на своем месте, склонившись к книге, как бы читая ее, но ни разу не перелистнув страницы. Золоченая пряжка молитвенника блестела в полумраке. Служанка сидела у ее ног, и все другие женщины там, в глубине церкви, — и его мать тоже — слегка присели на пятки, готовые снова привстать на колени, как только священник снова раскроет книгу.
И он раскрыл книгу и возобновил молитву, сопровождая ее неторопливыми жестами. И даже испытывал какую-то нежность при мысли, что Аньезе провожает его на голгофу, как Мария Иисуса, а через несколько мгновений она поднимется на алтарь, и они встретятся еще раз, в апогее своего заблуждения, чтобы вместе искупить свой грех, как вместе совершали его.
Мог ли он ненавидеть ее, если и она несла в себе его наказание, если ее ненависть все еще была любовью?
Он причастился, и небольшой глоток вина разлился в его груди, как ручеек горячей крови. И вдруг он почувствовал себя сильным, вдохновленным, и душа его ощутила близость бога.
И, спускаясь с амвона к женщинам, он снова увидел недвижно сидевшую на скамье фигуру Аньезе, которая выделялась на фоне коленопреклоненной толпы. Она тоже опустила голову, обхватив ее руками, и, должно быть, собирала все свое мужество, прежде чем подняться. И он вдруг почувствовал беспредельную жалость к ней. Ему захотелось подойти, отпустить
Как только он закончил обряд причастия, какой-то крестьянин затянул псалом. Верующие тихонько вторили ему и в полный голос дважды повторяли антифон.
Это было примитивное, монотонное песнопение, древнее, как ранние молитвы обитавших в лесах людей, древнее и монотонное, как морской прибой на пустынном берегу. Но и этих звуков, раздававшихся возле черной скамьи, было достаточно, чтобы Аньезе почудилось, будто после долгого, изнурительного бега по какому-то ночному непроходимому лесу она вдруг и в самом деле оказалась на морском берегу с позолоченными зарей и поросшими дикими лилиями дюнами.
Что-то поднималось в ней из самой глубины ее существа. Все внутри словно подкатывало к горлу и снова становилось на место, как будто она долго шла перевернутая вниз головой, а теперь обрела нормальное положение.
Это все ее прошлое, ее порода давали знать о себе, вновь завладели ею, когда она услышала это песнопение — голос стариков, мужчин и женщин, голос своей кормилицы, слуг, мастеровых, строивших и обставлявших ее дом, ухаживавших за ее садами, ткавших ткань ей на пеленки.
Как могла она признаться в своем грехе перед этими людьми, которые считали ее своей госпожой, еще более непорочной, чем священник, стоящий на алтаре?
Тут и она ощутила присутствие бога — возле себя, в своей душе, в самой своей страсти.
Она хорошо понимала: наказание, что она хотела наложить на человека, с которым согрешила, было наказанием и для нее самой. Но милостивый господь говорил с ней сейчас суровыми голосами стариков, женщин, невинных детей и оберегал ее от самой себя, советовал спастись.
Вся ее одинокая жизнь прошла перед ней в песнопениях этих людей. Она вспомнила себя ребенком, потом девочкой, затем женщиной, в этой же церкви, на этой же черной скамье, истертой коленями ее предшественников. Сама церковь в какой-то мере принадлежала ее семье. Она была построена кем-то из ее предков, а изображение маленькой мадонны, как говорила легенда, было похищено берберийскими пиратами и возвращено в село каким-то другим ее предком.
Она родилась и выросла среди этих легенд, в атмосфере возвеличивания, которое с детства отделяло ее от простых жителей Аара, хотя и оставляло в их кругу, замкнутую подобно жемчужине в грубой раковине.
Как могла она признаться в своем грехе перед этими людьми?
Но именно оттого, что она ощущала себя здесь госпожой, владелицей и самого святилища, еще более невыносимым было для нее присутствие человека, который был грешен так же, как она, но возвышался над нею на алтаре, маскируемый святостью, со святыми дарами в руках, высокий, в светлых одеждах, и она склонялась к его ногам, виновная в том, что любила его.
Сердце ее вновь переполнилось гневом и страхом. И пение людей звучало вокруг мрачно, словно из пропасти, и просило, умоляло ее о спасении и справедливости.
Теперь бог говорил с ней грозно и сурово, приказывая изгнать из храма его лицемерного слугу.
Она побледнела и похолодела от смертельного ужаса. Колени у нее дрожали, стуча о скамейку. Но теперь она не опустила голову, а стала открыто следить за действиями священника на алтаре. И чувствовала, что какое-то пагубное дыхание исходит у нее изо рта и устремляется прямо к нему, обдавая его холодом, который леденил и ее.