Ссора с патриархом
Шрифт:
Дон Сильвио поднимал глаза от молитвенника и с мольбой протягивал руки к скорбящей богоматери, изображение которой висело у изголовья кровати, или обращался к медному распятию, стоявшему перед ним на столе:
— Да будет святая воля твоя, господи! Сжалься над нами, господи!
И можно было подумать, что ветры, разгневанные этой мольбой, принимались осаждать домик с еще большей силой и еще отчаяннее выли за дверью, за окнами, на балкончике. Поэтому дон Сильвио усомнился, был ли послышавшийся ему стук в дверь вызван бешеной яростью ветра или же кто-то пришел звать его к умирающему, чтобы
Старушка сестра позвала из другой половины дома:
— Сильвио! Сильвио! Не слышишь? Стучат!
Спустившись с лампой в руках по каменным ступенькам лестницы, он спросил:
— Кто там? Что вам нужно?
— Откройте, дон Сильвио! Это я.
— О, синьор маркиз! — воскликнул он в изумлении, узнав его по голосу.
Поставив лампу на ступеньку, он снял перекладину из рябинового дерева, которая перекрывала поперек входную дверь.
Сильный порыв ветра погасил лампу.
— Давайте я, — сказал маркиз, сразу закрывая за собой дверь, крепко держа ее одной рукой, а другой пытаясь на ощупь отыскать перекладину, которую дон Сильвио поставил в угол. — У меня есть спички, — добавил он и укрепил перекладину поперек двери, вставив ее концы в выемки по бокам, благодаря чему она должна была держаться прочнее.
И он зажег лампу.
— Синьор маркиз! Что случилось?.. В такой час?.. В такую адскую погоду?
Высокий, крепкий, в темном суконном плаще, капюшон которого наполовину закрывал его лицо, маркиз Роккавердина казался гигантом рядом с щупленьким священником в этой беленной известью комнатке, где и мебели-то было всего лишь столик с медным распятием, молитвенниками и несколькими листами бумаги, узкая кровать с белым покрывалом и скорбящей богоматерью у изголовья да два стула с плетенными из соломы сиденьями возле стола и кровати.
— Вы позволите? — сказал маркиз, высвободившись из плаща и бросая его на ближайший стул.
Не получив ответа на свой вопрос, заданный на лестнице, дон Сильвио не решался повторить его.
Маркиз несколько раз провел по лицу ладонями, снял кунью шапку и положил ее на плащ, затем, словно через силу, сказал:
— Хочу исповедаться! — И, увидев изумленный взгляд дона Сильвио, добавил: — И к тому же быстро!
— Готов выслушать вас! — ответил священник. — Только подождите минутку, я сейчас.
Он прошел к своей полуслепой, хворой сестре, успокоил ее, не сказав, однако, кто пришел к нему, и, плотно закрыв все двери в доме, вернулся в свою комнатку.
Маркиз все так же стоял, и его огромная черная тень четко вырисовывалась на беленой стене, почти целиком закрывая ее широченными плечами и туловищем и касаясь потолка головой, вокруг которой, словно огромные щупальца спрута, шевелились пучки волос, взъерошенных быстрыми движениями беспокойных пальцев.
Дон Сильвио достал из ящика стола епитрахиль из темной ткани, с двумя вышитыми серебром крестиками, надел ее на шею и свесил концы на грудь. Взял со стола лампу, поставил ее на пол в соседней комнате возле двери так, чтобы его комнатка осталась в полутьме, сел на стул перед столиком и, перекрестившись, повторил: «Готов выслушать вас!» — и жестом предложил маркизу опуститься на колени.
На какой-то миг маркиз заколебался.
В одно из таких мгновений затишья он отчетливо расслышал строгие слова, с которыми исповедник тихо обратился к нему после того, как помог прочитать молитву «Confiteor» [120] .
120
«Признание» ( лат.).
— Забудьте теперь о моей ничтожной особе и о скромном месте, в котором находитесь. Перед лицом бога нашего, милосердного и всепрощающего, читающего в вашем сердце, сознайтесь смиренно в своих слабостях и прегрешениях, ибо только его святая милость побудила вас сделать этот шаг ради вашего вечного спасения.
Голос дона Сильвио звучал торжественно, и хотя маркиз стоял на коленях, его голова оказалась вровень с головой священника, опиравшегося подбородком на руку, и он был изумлен суровым достоинством этого бледного, изможденного постами и епитимьями лица, с которого в обычной обстановке не сходило выражение кротости, мягкости и почти женской доброты.
Чтобы побороть это впечатление, столь взволновавшее его, маркиз подождал, пока снова подует и завоет ветер, и в тот самый момент, когда он, казалось, намеревался своим яростным порывом снести все дома в переулке, пробормотал:
— Отец, это я убил Рокко Кришоне!
— Вы! Вы! — дрожащим голосом воскликнул дон Сильвио, привстав со стула, настолько невероятным показалось ему то, что он услышал.
— Он заслуживал, чтобы его убили! — добавил маркиз.
— Значит, вы не раскаиваетесь в своем прегрешении, сын мой! — воскликнул священник, немного успокоившись.
— Я здесь, у ваших ног, чтобы получить прощение.
— И вы допустили, — строго продолжал тот, — чтобы людской суд осудил невиновного?
— Обвинение было выдвинуто не мною.
— Однако вы ничего не сделали, чтобы помешать этому беззаконию!
— Это вина присяжных и судей, раз они осудили несправедливо, почти без доказательств.
— Но почему, почему вы убили Рокко Кришоне?
— Он заслуживал этого!
— Кто дал вам право распоряжаться жизнью и смертью божьего создания?
— Раз бог допустил это…
— О! Не богохульствуйте, сын мой, ища себе оправдание!
— Бывает, что господь лишает нас разума.
— Когда мы заслуживаем такого наказания!
— Я обезумел, наверное… конечно… в ту страшную ночь!
— А потом? Разве вы не думали об этом, не испытывали угрызений совести?
— О отец! Долгие дни и беспокойные ночи… Многие месяцы!..
— И все же. Это голос господа побуждал вас, наставлял вас, призывал вас…
— И я пришел!.. Дайте же мне сказать! Своей суровостью не лишайте меня силы сказать вам все. Лучше помогите мне, будьте милосердны!