Стакан без стенок (сборник)

Кабаков Александр Абрамович

Я понял, в чем дело, далеко не в первый день пребывания в Австралии, во время прогулки по парку, в самом центре которого стоит не то настоящий, не то новодельный дом капитана Кука, того самого. Поскучав немного в этом доме, поражающем, как все старые жилища, теснотой, явно приспособленной к некрупному прежнему человечеству, я вышел на волю – и зажмурился, совершенно ослепленный. Все вокруг – облака и листья деревьев, трава и гравий дорожек, каменный парапет набережной и окрестные многоэтажки, видные поверх парковой зелени, – всё сияло совершенно неестественным сиянием. Так сияет новенький, чисто помытый перед продажей современный автомобиль, покрашенный не просто в зеленый, или синий, или какой угодно еще цвет, а в «зеленый металлик», «синий металлик»… Это сияние особое, глубокое, идущее как бы не с окрашенной поверхности, а из глубины. Так могло бы сиять полированное серебро, если бы оно от природы было зеленого, или синего, или еще какого-нибудь цвета. Собственно, такая окраска, лишенная цветной составляющей,

и называется «серебристый металлик»… И тут-то я сообразил, что в Австралии всё, все предметы – металлик. Потом местный приятель подтвердил это мое прозрение и объяснил: над континентом очень тонкий озоновый слой, атмосфера здесь пропускает гораздо больше солнца, чем где бы то ни было в мире. Об этом много и тревожно пишут, загорать на местных пляжах поэтому рекомендуется в специальных, защищающих от солнечной радиации костюмах. И поэтому же всё здесь так сияет, отливает металлическим блеском – эффект освещения. И картины австралийских художников (в том числе аборигенов), выставленные в знаменитой мельбурнской галерее, отличаются от широко в ней представленной европейской классики этим оттенком, будто холсты посеребрены…

Мельбурн в большей степени, чем другие крупные австралийские города, например Сидней, отъединен от окружающей страны. За пределами города лежит настоящая Австралия – темно-красная каменная пустыня, звенящая под ногами, как закаленный кирпич, темно-зеленые леса, непонятным образом выросшие на этом камне, широкие, бешено-бурные, и тут же, рядом зеркально-спокойные реки, пробившие в низких скалах глубокие русла… А город будто не имеет никакого отношения к этим диким местам, он весь какой-то привозной. Словно европейцы, когда-то приплывшие сюда не от хорошей жизни, кто на каторгу по приговору, кто на добровольную каторгу золотоискательства, прихватили с собой куски европейских городов и городков – на память, а потом эта традиция устоялась, и Мельбурн стал как бы всемирной выставкой городской жизни. Вот совершенно парижская богемность в районе Фицрой. Вот улица Джонтстон, вокруг которой бурлит иберийской страстью испанский квартал. Вот неожиданная итальянская живописность района Карлтон. А вот и английская деревенька в двух шагах от вполне имперского парламента штата Виктория, и Турак – нечто вроде лондонской Белгравии, резервация для самых богатых…

В первую очередь Мельбурн, конечно, английский город. Мощная островная цивилизация, распространяясь по миру, накладывала неизгладимый отпечаток на всё, что оказывалось под британской короной. И в Америке, особенно на севере, который так и называется Новой Англией, глянешь вокруг свежим глазом – да никакая это не Америка, а натуральный Альбион, и домики, и палисаднички, и газоны… А уж в Австралии и говорить нечего – самая настоящая Англия, причем самая английская Англия, махровая, викторианская. С одним только отличием – на британских островах тесно, а на гигантском острове-континенте места полно. Поэтому жизнь в метрополии всегда распространялась в вышину, домики строились всё больше двух-трехэтажные, узкие, с крутыми внутренними лестницами, позади дома – узкий садик, вплотную по бокам – соседи… А в колонии-каторге земли хватало, и здесь британский быт сделался горизонтальным: тот же английский дом, но как бы положенный на бок, в один этаж, спальни на уровне гостиной, участок вокруг дома порядочный, еще и с бассейном…

Мы жили в самом центре, в отеле «Южный крест», по-английски солидном и по-австралийски просторном. После очередного вечернего торжественного приема я выходил на прогулку рано утром, выкраивая время до начала исполнения своих обязанностей представителя perestroyka and glasnost. Обменявшись приветствиями с господином в цилиндре и сюртуке, достойно игравшим роль швейцара, я сворачивал за угол и оказывался на широком проспекте, одним концом упиравшемся в парламентский дворец, а другим – в припортовую набережную. Посреди проспекта шел трамвай, казавшийся здесь, на другом конце света, странно родным. Прохожие спешили разойтись по офисам, среди них было много чиновников, выделявшихся строгими костюмами и непременными зонтами. Быстрая походка, одна рука обязательно в брючном кармане, любезно-отрешенное выражение лица – они абсолютно ничем не отличались от английских джентльменов, в такое же утреннее время спешащих по своим финансовым и политическим делам. И только освещена картина была особым, австралийским светом…

В какой-то момент мною овладело удивление: билеты на двоих, дорогой отель, переезды внутри Австралии, бесконечные обеды и ужины в честь советского гостя – неужто все это оплачено университетскими деньгами? Хорошо же живут здешние слависты… Один из принимавших со смехом рассеял это заблуждение. «Это всё ваши, русские, – объяснил он, – они дали деньги. Они здесь быстро богатеют. Тот, который финансирует твою поездку, за несколько лет подчинил себе весь городской строительный бизнес, он даже подарил городу целую улицу дешевых домов с условием, чтобы ее назвали его именем. И назвали…» Я проникся гордостью за соотечественников. Понятно, что русскими здесь считали всех эмигрантов из СССР, которых к тому времени, если не ошибаюсь, было уже двадцать пять тысяч на семнадцатимиллионную страну. Они принесли в мирную и, скажем прямо, несколько вялую австралийскую жизнь буйную, иногда

даже слишком буйную энергию. Одни торговали всяким барахлом на рынке Виктория-маркет, про который можно было бы сказать, что он точная копия Черкизовского, но тогда Черкизовского еще не было. Другие занимались делами куда менее достойными, но более прибыльными. В те дни в газетах как раз писали об убийстве некоего Гарика из Винницы, главного мельбурнского сутенера… Коренные австралийцы – народ поразительно мирный, похоже, что агрессия, свойственная их предкам, ссыльным разбойникам и авантюристам, за столетия рассеялась, растворилась в этом сверкающем воздухе, оставив потомков совершеннейшими вегетарианцами в межчеловеческих отношениях. Здесь принято гордиться прадедами-каторжниками, но правнуки абсолютно безобидны. В такой среде закаленные жизнью на родине наши эмигранты почувствовали себя как степные волки среди австралийских пугливых кенгуру и ленивцев-коал…

Я еще и еще раз сворачивал за угол и наконец выходил на длинную, бесконечную, скучную Кил-да-стрит, застроенную плоскими одноэтажными домиками. Здесь, я знал, селилась большая часть моих бывших соотечественников. И в первом же баре я без всякого риска обращался к буфетчице по-русски, и мой не соответствовавший раннему времени заказ не вызывал никакого удивления. «Скучаете за домом, молодой человек, или просто вчера погуляли? – сочувственно спрашивала полная дама с золотой улыбкой, ставя передо мной тарелку домашних малосольных огурчиков, грибков, колбаски и прочей закуски. – А откуда сами? Случайно, извиняюсь, не с Харькова?..»

Странный город – Мельбурн. Англия цвета металлик, густо населенная харьковчанами и одесситами.

Времена города

Впервые я оказался в Праге советским туристом тридцать пять лет назад. Бросив багаж в гостинице, я поспешил – еще бушевала неутоленная жадность к заграничным впечатлениям – в свободный поход по улицам.

…Никогда меня не привлекало то, чем положено интересоваться нормальному туристу: одинаковые во всех музеях древности, памятники, фотографии которых есть во всех учебниках истории, картинные галереи, в которых выставлены полотна, давно знакомые по альбомам, и тому подобные достопримечательности. Главным моим занятием за границей было и остается бесцельное и беспорядочное болтание по улицам, рассматривание прохожих, застывание на каком-нибудь перекрестке перед диковинным домом или у витрины лавки, торгующей всякой старой ерундой вроде сломанных пенсне, вглядывание в перспективу, открывающуюся с моста или холма. Я никогда ничего не записываю и даже не заглядываю в путеводитель – вернусь домой, тогда посмотрю. И пока носят ноги, иду, куда глядят глаза, а потом присаживаюсь в первом попавшемся кафе и все озираюсь, высматриваю, чем же их жизнь отличается от нашей…

Огромная площадь с ратушей с одной стороны и гигантским собором в почерневших реставрационных лесах с другой – потом узнал, что она называется Староместской, – была сплошь засыпана мелким песком, как делают перед мощением, но почему-то было понятно, что песок лежит давно, а мостить начнут неизвестно когда. Средневековые трех-четырехэтажные дома по обе стороны одной из узких, расходившихся от площади улиц поразили меня нигде прежде не виданным способом поддержания ветхих строений в вертикальном состоянии: между ними враспор были вбиты толстые бревна, не дававшие обрушиться стенам. Город выстоял бессчетные века, а за три с небольшим десятилетия социализма одряхлел…

Тогда в Праге, одной из столиц соцлагеря, русская речь, как ни странно, звучала куда реже, чем теперь, когда мы оказались по разные стороны политической границы Европы. Попытки узнать у прохожих, где находится пивная, в которой каждый вечер сидел один из моих любимых литературных героев Йозеф Швейк и хозяйничал грубый трактирщик Паливец, не удавались: русский они демонстративно не понимали, английский, похоже, не понимали действительно. Наконец, один немолодой пражанин сжалился и ответил на прекрасном русском: «А вам так уж хочется посмотреть, где сидел этот трус и дезертир?» Я, признаться, удивился не такой оценке национального типа, а смелости собеседника. «За угол направо и дальше к реке, – указал он направление, – и знайте: мы не все швейки, во всяком случае, не всегда ими будем…»

После того раза я бывал в Праге не однажды, и с каждым годом там понимали русский всё лучше. В последний раз, года три назад, я провел в Чехии неделю. Город сиял, Староместская площадь была идеально замощена, леса с собора сняли, и сотни туристов, как водится, ждали, когда начнут бить часы на ратуше и поплывет хоровод старинных фигурок, выезжающих из их циферблата, – прекрасная дама, рыцарь и сама смерть с косой… От края площади отваливали старинные автомобили, отправлявшиеся в экзотические обзорные маршруты по древним еврейским кварталам, сохранившимся в Праге лучше, чем где бы то ни было в Европе, даже нацисты их не разрушили. К слову: есть версия, в соответствии с которой немцы не взорвали Прагу, потому что Гитлер был подвержен ее обаянию… Те, кто уже налюбовался часовым представлением, вливались в сплошь и старательно отреставрированные узкие улицы, ведущие к Карлову мосту, чтобы увидеть на нем другие фигуры, неподвижные – темные статуи, стоящие по обочинам этого сооружения, как стражи города. Между ними, во всю мостовую, бушевала толкотня вокруг уличных оркестров и бродячих фокусников.