Сталин: арктический щит
Шрифт:
Поначалу, в 1923 году, поиск наиболее простого и быстрого выхода из того тупика, в который НКИД невольно загнал себя нотами и от 12 февраля, и от 7 мая 1920 года, довольно скоро выявил два весьма отличных друг от друга варианта решения одной и той же задачи. Вариант наркома и вариант его заместителя.
Чичерин не без оснований полагал, что прежнюю, жесткую позицию вполне возможно сохранить. Только использовать ее как средство дипломатического давления. Исходить из несомненной, очевидной заинтересованности Норвегии в том, чтобы Москва смирилась с установлением той своего полного суверенитета над Шпицбергеном. Обещать такое — правовое — согласие, но в обмен на признание Кристианией де-юре Советской России. Затем же, в качестве следующего шага, уже на вполне законных основаниях, присоединиться к странам, подписавшим Парижский
М.М. Литвинов же придерживался более пессимистической точки зрения. Был уверен в том, что ожидать в ближайшие годы признания Советской России Норвегией, а тем более ведущими странами Запада не следует. А потому настаивал на принципиально новом соглашении по Шпицбергену. Более узкому по составу участников, даже — если потребуется — двустороннего, только с Кристианией. И выразил свою позицию в ноте от 6 января 1923 года, направленной министру иностранных дел Норвегии Мувинкелю.
«Отсутствие определенного режима на островах Шпицбергена, — сразу же подчеркивал Максим Максимович тот факт, что Парижский договор все еще не был ратифицирован всеми подписавшими его странами и потому не вступил в действие, — серьезно затрагивает жизненные интересы северных и северо-западных областей России, промышленность и средства сообщения коих всегда находились в зависимости от ввозного угля». Так, вполне откровенно объяснив нетерпение своей страны в решении проблемы, Литвинов перешел к главному: «Единственным средством для установления правового режима на Шпицбергене является совместное соглашение всех государств, участвовавших в развитии производительных сил означенной территории»61.
Однако Кристиания стремилась к совершенно иному — международному, а не нескольких стран, признанию своего суверенитета над Шпицбергеном. И лишь во вторую очередь — восстановлению всегда бывших добрососедскими отношений с Россией. Потому-то Мувинкель в ответе, направленном в Москву 2 марта, настойчиво разъяснял, что «не может быть речи о непризнании русских интересов на архипелаге». Подтверждал это наличием в Парижском договоре статьи 10, обеспечивающей «русским подданным и предприятиям такие же права, как и подданным договаривающихся сторон». Тем пытался подтолкнуть Москву прежде всего к безусловному признанию соглашения от 9 февраля 1920 года, окончательному отказу от каких-либо российских прав на полярный архипелаг, даже в форме объявления его вновь «ничейной землею», как предлагал А.Б. Сабанин, в Кристиании не могли не обратить внимания на то, что он являлся весьма высокого ранга сотрудником НКИДа. И дабы не возникло никакого сомнения в норвежской позиции, Мувинкель выразил надежду, что советское правительство «не будет продолжать поддерживать точку зрения, которую оно считало своим долгом выразить в радиограммах в феврале и мае 1920 года, а также в вашем письме от 6 января сего года относительно решения вопроса о Шпицбергене». А в конце ноты настойчиво повторил: «Я осмелюсь выразить надежду, что советское правительство… не будет поддерживать своего протеста»62.
Москва повторять протест не стала, но и с ответом на более чем конкретное предложение не торопилась. И отнюдь не из-за некоего тайного замысла Чичерина или Литвинова. Просто Политбюро никак не давало санкцию на завершение фактически уже шедших переговоров. На принятие какого-либо из двух вариантов, имевшихся в его распоряжении. Оно с волнением уповало на благоприятное для него, для Коминтерна развитие ситуации в Германии. Уверовалось в очень скорой непременной победе там пролетарской революции. В том, что вслед за тем всю Европу охватят кардинальные политические перемены и проблема Шпицбергена решится сама собою.
Но в Кристиании подобные утопии никого не волновали, о них даже не думали. Потому-то, так и не дождавшись даже через полгода ответа на свое предложение, правительство Норвегии подготовило памятную записку, врученную 26 сентября полномочному представителю СССР А.М. Коллонтай. В ней напоминалось, что «норвежское правительство во время международных переговоров, приведших
И снова ответа, даже на столь заманчивое предложение, не последовало. Ведь Чичерин добивался совсем иного — признания СССР де-юре, а не скорейшего решения вопроса о Шпицбергене. И тогда заместитель министра иностранных дел Норвегии воспользовался протокольной встречей с Александрой Михайловной в конце сентября. По поручению своего правительства вернулся к проблеме полярного архипелага. Предложил разрешить ее не с ним, как предлагалось в памятной записке, а уже двумя способами. Либо особым соглашением двух стран, то есть Норвегии и СССР, либо присоединением Советского Союза к Парижскому договору.
«В последнем случае, — заметил замминистра, обращаясь к Коллонтай, — норвежское правительство готово предложить России свои услуги, чтобы добиться от великих держав согласия на присоединение подписи России», подчеркнул, что считает именно «такое решение вопроса более удобным для России». Да еще задал Коллонтай прямой вопрос: «Заинтересована ли Россия в присоединении своей подписи к Парижскому трактату?»
Попытка Александры Михайловны связать вопрос о Щпицбергене с признанием Советского Союза де-юре, как того хотели и Чичерин, и она сама, не увенчалась успехом. Норвежский дипломат уклончиво заметил: да, можно «употребить шпицбергенский вопрос как средство для зондирования почвы у великих держав, чтобы перейти к вопросу о признании России». Но не стал горячо убеждать собеседницу в том, что Франция даст согласие даже на право подписи СССР под договором64.
7 ноября, когда поражение германской революции стало несомненным, НКИД в очередной раз попытался напрямую связать проблему Шпицбергена с признанием СССР де-юре Норвегией. Направил в Кристианию ноту, как бы отвечавшую на сделанные предложения.
«Правительство Союза, — для начала делался в ней глубокий реверанс, — никогда не сомневалось в добрых чувствах, которые всегда воодушевляли королевское правительство в отношении интересов России на Шпицбергене. Оно также с большим благожелательством рассмотрело предложения королевского правительства о получении согласия держав-участниц на присоединение России к договору о Шпицбергене».
И все же далее, как незадолго перед тем сделала А.М. Коллонтай, нота переходила к иной проблеме, имевшей крайне незначительное отношение к Арктике. Настойчиво проводила твердую и непреклонную линию Чичерина.
«Однако, — отмечал документ, — прежде чем высказаться окончательно по поводу инициативы, которую королевское правительство взяло бы на себя в соответствующем случае в отношении держав — участниц Парижского договора, правительство Союза хотело бы знать, не предусматривает ли королевское правительство наряду с урегулированием такого важного политического вопроса, как вопрос о Шпицбергене, обсуждение остальных политических вопросов, остающихся до сих пор не решенными между двумя правительствами»65.
Столь своеобразно, но в то же время и предельно прозрачно Москва намекала на более значимое для нее в тот момент — на проблему признания. В данном случае — со стороны Норвегии.
О том, что последовало вслед за тем, поведала в своих дневниках А.М. Коллонтай:
«На экстренном заседании кабинета стоял наш вопрос, т. е. обсуждение нашей ноты от 7 ноября. Была перед тем у Мишеле (Кристиан Мишле, министр иностранных дел Норвегии. — Прим. авт.). Он просил меня подтвердить, что в случае признания мы одновременно подписываем суверенитет Норвегии над Шпицбергеном. Это я вполне могла подтвердить, и уверенно. Мишеле казался удовлетворенным…