Сталин
Шрифт:
Пожилые люди любят внуков. Им они отдают всю нерастраченную на детей любовь, отдают с такой страстью, как будто от каждой встречи, слова, поступка зависит вся жизнь их любимцев. Сталин не хотел видеть внуков и половину из них совсем не знал. Человеческие чувства - сыновняя, отеческая, стариковская любовь - были ему неведомы. Диктатор потому и становится им, что он не только многое приобретает, но еще больше теряет. Прежде всего - из сокровищницы общечеловеческих чувств. Похоже, что любовь к власти затмила у него не только чувства отца и деда, но и привязанность к матери. С. Аллилуева вспоминает, что мать Сталина, не избалованная его вниманием и дожившая до гигантской славы сына, сказала ему во время последней встречи:
– А жаль, что ты не стал священником!
С ней трудно не согласиться.
К закату жизни Сталин стал еще более раздражительным и нетерпимым. Его окружение и дочь вспоминали, что были случаи, когда он запускал телефонный аппарат в стену, грязно
Что его раздражало? Скорее всего, пресыщенность властью. Он мог все. Но все и испробовал. При полной безропотности исполнителей убедился вместе с тем, что даже абсолютная власть бывает бессильна. Сколько он одобрил, например, постановлений и законов, чтобы "осчастливить" крестьян, а ему между тем постоянно докладывали, что не растет урожайность, падает продуктивность животноводства, многие колхозники не вырабатывают минимума трудодней, ропщут при урезании приусадебных участков. Понимал ли он, что его власть бессильна в сравнении с объективными законами бытия, хозяйствования, экономики? Трудно сказать. Это бессилие его лишь раздражало. Может быть, он раздражался и потому, что начал понимать: история судит не только побежденных, но, кто знает, может судить и победителя? А может быть, старческое раздражение в последние годы не покидало его и потому, что он все больше убеждался в тщетности создать нечто великое и вечное? Ведь он хотел остаться великим навсегда. Он всю жизнь клялся в верности марксизму. Но в душе считал, что Маркс и Энгельс не "очистили" свои идеалы от буржуазной, мещанской культуры. Они слишком, часто использовали сомнительное понятие гуманизма, "заземляли" социалистический идеал. А он, Сталин, внес в марксизм готовность к революционному чуду, способность пожертвовать почти всем сегодня во имя лучезарного завтра...
Диктатор всю жизнь считал, что бесчисленные жертвы - необходимая, естественная, обязательная плата за верность Великой идее, готовность максимально приблизить ее реализацию. Сталин никогда не замечал, что человек, масса для него стали средством достижения Великой цели, которую он видел уже совсем другой, нежели основоположники марксизма. Цель, идея, идеал для него были все. Утопические цели вдобавок были искажены сталинским видением. Для их достижения допустимо тоже все. Об этом бездумном революционном русском радикализме очень хорошо сказал еще в начале века выдающийся мыслитель Сергей Булгаков: "Он делает исторический прыжок в своем воображении и, мало интересуясь перепрыгнутым путем, внедряет свой взор лишь в светлую точку на самом краю исторического горизонта. Такой максимализм имеет признаки идейной одержимости, самогипноза, он сковывает мысль и вырабатывает фанатизм, глухой к голосу жизни". Думаю, что С. Булгаков очень верно подметил один из истоков революционного, но в конечном счете трагического русского радикализма, который, в свою очередь, явился одним из истоков пренебрежения всем во имя утопической идеи. Сталин оказался последовательным проводником этого максимализма, представшего в его исполнении преступным. Как мудро и провидчески об этом писал С. Булгаков: "Я осуществляю свою идею и ради нее освобождаю себя от уз обычной морали, я разрешаю себе право не только на имущество, но и на жизнь и смерть других, если это нужно для моей идеи. В каждом максималисте сидит такой маленький Наполеон от социализма или анархизма"1033.
Но в Сталине сидел не "маленький Наполеон". Это был один из величайших цезарей, для которого макиавеллизм давно стал неотъемлемой частью его мышления и действий. Хотя при всем том Сталин не мог не понимать, что присвоенное им право "на жизнь и смерть других" не смогло решить многого из того, что он задумал. Страшное предчувствие уже прокрадывалось к нему в душу. Он его отгонял, по долгой привычке погружаясь в бездну текущих дел. А они были непростыми не только внутри страны, но и за ее пределами. На многих международных событиях того времени была заметна печать и его личного участия.
Ледяные ветры_________________________________________
Оглядываясь с высоты прошедших десятилетий на те почти восемь лет, которые Сталину довелось прожить после Победы, видишь, что они были во многом необычными. Внутри страны - вновь предельная мобилизация всех человеческих сил для восстановления и роста могущества государства.
В международном плане эти же восемь лет характерны тем, что все сильнее дули холодные ветры. "Мы вышли из этой войны, - заявил президент США Г. Трумэн, - как наиболее мощная в мире держава, возможно, наиболее могущественная в человеческой истории". Администрация США, страны, монопольно обладавшей самым страшным
Ночью 6 марта 1946 года, когда Сталин уже собирался ехать к себе на дачу, в кабинет быстро вошел Поскребышев и положил перед генералиссимусом только что полученную шифровку. Сталин вновь сел за стол и погрузился в чтение. Посольство в Вашингтоне сообщало: в Фултоне состоялось необычное выступление Черчилля в присутствии Трумэна (президент - уроженец штата Миссури). Речь бывшего премьера была до предела воинственной. Сталин, имевший четыре встречи с Черчиллем, которому он никогда не доверял, но ценил его энциклопедический ум, был поражен жесткостью его выражений. Хотя в начале речи Черчилль хорошо отозвался о нем: "Я от души восхищаюсь и отдаю должное героическому русскому народу и моему боевому товарищу маршалу Сталину". А далее Черчилль предупреждал, что над западными демократиями нависла "красная угроза". Но, слава Богу, Соединенные Штаты находятся ныне на "вершине мирового могущества", что дает надежду на защиту от "замыслов злонамеренных личностей и агрессивного духа сильных наций". Черчилль сообщил миру, что "от Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике опустился над Европейским континентом железный занавес". Здесь бывший премьер был прав. Сразу же после войны Сталин предпринял ряд энергичных шагов, направленных на сокращение всяческих контактов с Западом, остальным миром. Занавес "железный" или "идеологический", это как посмотреть, - действительно опустился. Один из членов "большой тройки" всегда боялся влияния "гнилых демократий". Долгие годы в СССР могли знать о Западе лишь то, что сочтут нужным люди типа Суслова. Информационная пропасть между двумя мирами обедняла интеллекты, резко ослабляла связи мировых культур. Мы стали еще беднее духом...
Но Черчилль не остановился в своей речи на этом, он предупредил, что "вдали от русских границ... пятая колонна коммунистов ведет свою работу... она представляет собой нарастающую угрозу для христианской цивилизации". Тут великий англичанин, возможно, преувеличивал. Даже он оказался в плену шпиономании и кампании по "охоте за ведьмами". Гость американского президента, явно сочувствующего высказанным идеям, призвал повсюду в мире защищать "великие принципы свободы и прав человека, которые являются общим историческим наследием англоязычного мира".
Сталин, отодвинув шифровку, долго немигающими глазами смотрел сквозь окно в темень мартовской ночи. Робко начинавшаяся весна была быстро и цепко схвачена морозцем. Речь Черчилля была и сигналом и вызовом. Затем "вождь" подошел к столу и позвонил Молотову. Тот был на месте. Обычно члены Политбюро следили за тем, когда уезжал Сталин, и только после этого сами отправлялись домой.
Когда пришел Молотов, разговор двух "архитекторов" внешней политики страны затянулся еще на добрый час. Они не знали, что речи Черчилля предшествовала "длинная телеграмма" американского поверенного в делах в Москве, направленная в Вашингтон, в которой он дал искаженную трактовку февральской речи Сталина. Дж. Кеннан утверждал, что советские руководители считают третью мировую войну "неизбежной"1034. И советские руководители, жившие постоянной борьбой, увидели в этом откровенном вызове Запада естественный ход вещей. Ни Черчилль, ни Трумэн, ни Сталин не смогли тогда подняться до понимания тщетности попыток построить "новый порядок", основанный на страхе взаимного уничтожения. Они были продуктом своего времени. Положение Сталина было трудным. К тому времени США, обладающие атомной бомбой, были неизмеримо сильнее СССР. Достаточно сказать, что за годы войны промышленный потенциал США вырос на 50%. Соединенные Штаты выпускали в 4 раза больше оборудования, в 7 раз больше транспортных средств. Сельхозпроизводство выросло на 36%.
Все это страшно контрастировало с положением в СССР. Тысячи населенных пунктов лежали в руинах. Впереди был страшный неурожай 1946 года. Почти вся западная часть страны находилась в огне партизанской войны. Но этот огонь был наподобие того, что случается на торфяниках. За внешним дымком, в толще слоя огонь только и ждет доступа воздуха, чтобы жадно пожирать все вокруг. В советской истории это пока малоосвещенная тема. Вооруженные отряды, в основном на Западной Украине и в Прибалтике, где выделялась Литва, после изгнания немецких войск продолжили борьбу с Советской властью. Сталин несколько раз отдавал указания Берии покончить с "бандитизмом в возможно короткий срок", но он еще не знал, что эта борьба затянется почти на целые пять лет после окончания войны, особенно в западных районах Украины. Скоро министр внутренних дел СССР С. Круглов доложит о результатах этой борьбы за март, когда состоялось выступление Черчилля. Приведу в сокращении этот пространный документ, адресованный Сталину: