Сталинский неонеп
Шрифт:
Однако вскоре за непосредственными трудностями, препятствовавшими сведению функций государства к учёту и контролю, обнаружились трудности более глубокого, социально-экономического характера. Неуклонное сужение сферы государственного принуждения предполагало наличие в обществе хотя бы относительного материального достатка. Но именно это необходимое условие смягчения социальных противоречий и конфликтов в молодой Советской республике отсутствовало.
Опыт развития Советского государства обнаружил то, чего не сумела с достаточной ясностью предвидеть теория. Если его первой функции — ограждению социальных завоеваний революции от попыток капиталистической реставрации — вполне отвечало государство вооружённых рабочих, то для реализации второй функции — регулирования и охраны неравенства в области распределения и потребления — оказалось необходимым наличие особой социальной группировки — бюрократии, представляющей собой буржуазный орган даже в подлинно
Власть демократических Советов выступала помехой созданию материальных преимуществ для социальных групп, наиболее нужных для обороны, развития науки, промышленности, культуры и т. д. Охранять преимущества меньшинства не склонны те, кто этих преимуществ лишены,— в данном случае рабочие и крестьянские массы, объединённые в Советы. Эту функцию взяла на себя бюрократия, превратившая властвование в свою специальность и ставшая «могущественной кастой специалистов по распределению», обособившейся и выросшей на «совсем не „социалистической“ операции — отнять у десяти и дать одному» [891].
Чем беднее общество, вышедшее из революции, тем с большей силой должна возрождаться в нём борьба за необходимые предметы потребления и тем более сурово должен действовать «закон» железной необходимости выделять и поддерживать привилегированное меньшинство. В этих условиях к экономическому фактору, диктующему использование капиталистических методов оплаты труда, прибавляется политический фактор в лице самой бюрократии, социальный спрос на которую «возникает во всех тех положениях, когда налицо имеются острые антагонизмы, которые требуется „смягчать“, „улаживать“, „регулировать“ (всегда в интересах привилегированных и имущих и всегда к выгоде для самой бюрократии)» [892]. Будучи по своей социальной природе охранительницей неравенства и материальных преимуществ меньшинства, бюрократия «снимает, разумеется, сливки для себя самой. Кто распределяет блага, тот никогда ещё не обделял себя. Так из социальной нужды вырастает орган, который далеко перерастает общественно необходимую функцию, становится самостоятельным фактором и вместе с тем источником великих опасностей для всего общественного организма» [893].
Гипертрофированно развив вторую функцию государства («сторож неравенства»), бюрократия превратилась в «чудовищное и всё растущее социальное извращение, становящееся, в свою очередь, источником злокачественных болячек общества» [894]. Разрешив собственный «социальный вопрос» и оказавшись вполне удовлетворённой существующими социальными отношениями, она стала мощной преградой на пути социалистического развития общества, то есть его движения к народовластию и социальному равенству.
Такая эволюция общественного режима в СССР не была фатально предопределённой. Уже на первых этапах бюрократически-термидорианского перерождения советского общества левая оппозиция выдвигала социалистическую альтернативу этому процессу, предполагавшую в первую очередь ликвидацию власти бюрократического аппарата над партией, Советами и профсоюзами. Эта альтернатива оказалась отброшенной в ходе ожесточённой внутрипартийной борьбы. Для обеспечения победы в этой борьбе правящая фракция вступила в негласный социальный союз с новой буржуазией города и деревни, выраставшей в условиях нэпа. Однако очень скоро она столкнулась с сопротивлением кулака, который, вопреки прогнозам её идеологов, не захотел эволюционно «врастать в социализм». Доведя своей ошибочной политикой социальные противоречия до остроты антагонизмов, бюрократия оказалась вынужденной вступить в борьбу с кулаком, которая вылилась в многолетнюю конвульсивную войну с большинством крестьянства.
Победив кулака, бюрократия не проявила готовности самой врастать в социализм, то есть отказаться от своих привилегий и господствующих политических позиций в обществе. Захват ею всей полноты власти в стране, где средства производства принадлежат государству, породил новые, никогда ещё не встречавшиеся в истории социальные отношения, позволяющие ей присваивать себе львиную долю национального дохода.
Троцкий подчёркивал, что упрочение и легализация этих отношений способны привести к полной ликвидации социальных завоеваний Октябрьской революции; но пока (т. е. ко времени написания «Преданной революции») данный процесс далёк от своего завершения. Все общественные отношения в СССР опираются на государственную и колхозную собственность, открывающую возможность роста хозяйства и культуры. Национализация земли, промышленности и банковского дела, государственная монополия внешней торговли ставят относительно узкие пределы накоплению денег и затрудняют их превращение в капитал. Властные, статусные и имущественные привилегии бюрократии ещё не меняют социально-экономических основ советского общества, поскольку они вырастают не из основных форм собственности, которые вырабатывал для себя каждый имущий класс в прошлом, а из имущественных отношений, которые созданы Октябрьской революцией. Будучи лишённой классовых основ
Эта прогрессивная сторона деятельности бюрократии, которая проявляется в период переноса в СССР капиталистической техники, будет всё больше утрачиваться по мере экономического роста страны. «Строить гигантские заводы по готовым западным образцам можно и по бюрократической команде, правда, втридорога. Но чем дальше, тем больше хозяйство упирается в проблему качества, которое ускользает от бюрократии, как тень. Советская продукция как бы отмечена серым клеймом безразличия. В условиях национализированного хозяйства качество предполагает демократию производителей и потребителей, свободу критики и инициативы, т. е. условия, не совместимые с тоталитарным режимом страха, лжи и лести» [895].
Качественный прогресс экономики немыслим без самостоятельного технического и культурного творчества, которые убивает бюрократизм. Его язвы не столь заметны в тяжёлой промышленности, но зато разъедают отрасли, непосредственно обслуживающие население.
Наступление сталинского неонэпа не смягчило, а обострило противоречия советского общества. Бюрократия отказалась от сопутствовавших насильственной коллективизации захватов личного имущества и даже стала поощрять личное накопление как стимул заинтересованности в результатах труда. Вместе с тем провозглашённая в новой конституции «охрана личной собственности» служит в первую очередь тому, чтобы легализовать «особняк бюрократа, его дачу, его автомобиль и все прочие „предметы личного потребления и удобства“, которые он присвоил себе на основе „социалистического“ принципа: „от каждого — по способностям, каждому — по труду“» [896].
В динамике хозяйственного подъёма, достаточной для возникновения более высоких потребностей у всех, но совершенно не достаточной для их удовлетворения, заложено пробуждение мелкобуржуазных стяжательских аппетитов. Их взрывчатая сила проявляется не только в среде относительно немногочисленных единоличников и кустарей, но и во всех других социальных группах, пронизывает всё хозяйство страны и выражается в стремлении «как можно меньше дать обществу и как можно больше получить от него» [897]. В свою очередь государство, находящееся, с точки зрения официально декларируемых социальных целей (изобилие, равенство, всестороннее развитие личности и её высокая культурная дисциплина), «гораздо ближе к отсталому капитализму, чем к коммунизму», стремится «выжать из каждого как можно больше и дать ему в обмен как можно меньше» [898].
Эта противоположность устремлений государства и населения обусловливает рост государственного угнетения и принуждения по отношению к трудящимся и их ответную реакцию в форме хищничества и спекуляции. Наряду с этим сталинский неонэп с его экономической либерализацией порождает факторы, способствующие активизации борьбы трудящихся против бюрократического абсолютизма. Вопрос о расценках, игравший незначительную роль в условиях карточной системы, побуждает рабочих к протесту против ликвидации свободы профессиональных союзов и против бюрократического деспотизма при назначении директоров, мастеров и т. д. Подобно этому колхозы и колхозники, научившись переводить свои расчёты с государством на язык цифр, не захотят терпеть назначения их руководителей местными бюрократическими кликами. Государственная торговля и потребительская кооперация в гораздо большей степени, чем раньше, попадают в зависимость от потребителей. Наконец, последовательный переход к денежному расчёту должен пролить свет на наиболее потаённую область: законные и незаконные доходы бюрократии. «Так в политически задушенной стране денежный оборот становится важным рычагом мобилизации оппозиционных сил» [899].
Отмечая незавершённость или даже зачаточный характер всех этих процессов, Троцкий отвергал доктринёрские требования дать советскому обществу законченное определение типа «социализм», «государственный капитализм» и т. п. Он подчёркивал, что принятие любой подобной категорической формулы будет означать теоретическое насилие над динамичной общественной формацией, которая не имеет прецедентов в истории и аналогов в современном мире.
Исходя из анализа основных тенденций советского общества, Троцкий строил прогноз его дальнейшего развития, сводящийся в конечном счёте к двум вариантам решения основного противоречия переходной экономики: между общественными формами собственности и буржуазными нормами распределения. Это противоречие «не может нарастать без конца. Либо буржуазные нормы должны будут в том или ином виде распространиться и на средства производства, либо, наоборот, нормы распределения должны будут прийти в соответствие с социалистической собственностью» [900]. Если имущественное неравенство будет расти и дальше, то буржуазные нормы распределения, уже давно переросшие все пределы, допустимые в обществе, которое строит социализм, разрушат социальную дисциплину планового хозяйства, а следовательно — и государственно-колхозную собственность [901].