Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945

Отт Вольфганг

У мичмана были также записи речей ротного.

— Перед слушателями каждого курса, — сказал Рамер, — командир произносит одну и ту же речь, и всегда бывает очень интересно следить за ней по тексту, который вы держите в руках, и отыскивать ошибки, которые он делает, произнося свои три обязательные речи: первую — перед новобранцами, вторую — при производстве курсантов в мичмана и третью — перед разъездом выпускников после последнего экзамена. — Но тексты речей никого из соседей Тайхмана не заинтересовали.

Рамер был большим занудой — убрав в карман свои КМП и инструкции к ним, он вытащил из рундука огромный том и принялся изучать вслух суахили. Он был искренне убежден, что ему суждено судьбой стать губернатором немецкой Восточной

Африки, и ни на минуту не сомневался, что немецкие колонии после войны станут частью Третьего рейха. У него были и другие заскоки, отчего жить с ним было очень тяжело. Он считал себя не только будущим правителем Африки, но и человеком, умеющим пить. На самом деле он срубался, выпив всего полбутылки шнапса. Когда Рамер возвращался домой после своих питейных подвигов, соседи по комнате должны были раздевать его, засовывать под холодный душ и укладывать в постель, а он во время всех этих манипуляций регулярно блевал шнапсом. Его третьим бзиком была коллекция оружия, насчитывающая якобы сорок ружей и семьдесят три пистолета. К несчастью, ему пришлось оставить ее дома. И соседи по комнате должны были каждый день выслушивать сожаления Рамера по этому поводу.

— Мы уже встречались с вами, — сказал ротный, когда Тайхман явился к нему на следующий день. На этот раз он получил строгий выговор.

А вот как Тайхман получил третье взыскание.

Он нарушил традицию, а без традиции существование Морской академии было бы немыслимым.

Традиции были связаны с различными типами кораблей. Все зависело от того, на каком из них проходил службу преподаватель тактики. Если он служил на линкоре, то становым хребтом немецкого флота были линкоры; если же он служил на торпедном катере, то хребтом флота были катера, то же самое можно было сказать и об эсминцах. Но никто из преподавателей не служил на подводных лодках. Поэтому в заданиях по тактике разведывательный патруль всегда состоял из нескольких линкоров, авианосцев, крейсеров и дюжины эсминцев. Преподавателей ни в малейшей степени не смущало то обстоятельство, что в то время немецкий флот имел только два небольших линкора, три или четыре крейсера и совсем не имел авианосцев.

Командир взвода, в котором служил Тайхман, чувствовал себя в этой обстановке как дома. Его хобби был морской этикет, поведение по отношению к старшим по званию и тому подобное. Много времени он уделял изучению таких вопросов, как, например, знакомство двух семейных пар. Как в подобной ситуации следовало представлять супругов, если неизвестно, какая из дам старше? Иногда преподаватель приводил в класс свою жену, и курсанты учились целовать ей руку.

Другим его увлечением была форма. Курсанты должны были одеваться в соответствии с традицией. На брюках должна была быть стрелка, о которую легко порезаться, а когда они станут мичманами, должны будут носить жестко накрахмаленные белые воротнички. В таком одеянии мичманы два раза в неделю обучались обращению с голландскими винтовками. Традиция также запрещала носить на дежурстве открытые туфли; нужно было надевать офицерские ботинки со шнуровкой. Кроме того, выходя в город в шинели, следовало надевать узкий белый шарф. Что надевать — бушлат или шинель, решал командир гарнизона; его приказ был законом, вне зависимости от того, шел ли на улице дождь, или сияло солнце.

В одно теплое субботнее утро Тайхман вышел в город без бушлата. Но командиру гарнизона в этот день было холодно, и он велел всем курсантам надеть бушлаты. Тайхман явился к ротному и получил один день гауптвахты.

Они стояли у дома Вегенера, Хейне нажал кнопку звонка.

20 апреля их произвели в мичманы. Специальным поездом они отправились в Берлин, чтобы послушать речь Верховного главнокомандующего. Первую ночь в Берлине они провели в ночном клубе. На следующее утро прошли строевым маршем в Спортпалас, где выслушали речь фюрера и по приказу командиров

кричали «Хайль». После обеда они смотрели «Юлия Цезаря» — ради одного этого стоило приехать в Берлин. Потом, вооружившись тремя букетами, они отправились в Далем. Их пригласили к обеду.

Тайхман очень боялся этой встречи. «К черту это все», — сказал он себе. Силы его иссякли. Он не ответил на письма Вегенера и не поблагодарил его за рождественскую посылку, и это было еще не самое страшное. Если бы он мог сказаться больным!

Это был не просто страх, это было отчаяние. «Я — идиот», — сказал он себе, но это не помогло. Надо взять себя в руки, приказывал он себе, но в коленях ощущалась противная дрожь, дышалось с трудом, а лицо было мокрым, хотя вечер выдался прохладный и ветреный. Точно такие же муки он испытывал, когда пошел в школу. Он шел туда со страхом, весь дрожа, поскольку оказался слабым учеником и успел уже отведать розги. Он вспомнил, как молился тогда, чтобы избавиться от страха и не думать о том, что его ждет. Но теперь это не помогало.

Тайхман пытался следить за разговором друзей, обсуждавших спектакль, и неожиданно вспомнил одну фразу оттуда: «Из всех чудес всего необъяснимей мне кажется людское чувство страха». [5]

Он обрадовался, что вспомнил эти слова, и решил проверить, может ли произнести их по-английски. Да, он помнил, как они звучат по-английски, и начал произносить эту фразу попеременно — то на английском, то на немецком. Тайхман повторял ее про себя до тех пор, пока они не дошли до дома Вегенера. Тут уж и Шекспир не мог ему помочь — Тайхман почувствовал себя несчастным и нелепым. Он разозлился на Хейне за то, что тот позвонил Вегенеру, не посоветовавшись с ним. Но ему пришлось подавить свой гнев. Теперь одна надежда на Штолленберга, он гораздо тактичнее Хейне.

5

Шекспир. Юлий Цезарь. Перевод М. Зенкевича

Зуммер открыл замок на садовой калитке. Хейне распахнул ее. Проходя через сад, они миновали куст сирени; Тайхман увидел, что букет в его руках был того же цвета, что и куст, и решил, что, если во время приветствий возникнет какая-нибудь неловкость, скажет что-нибудь по этому поводу.

У дверей их ждала женщина. Когда они подошли ближе, она оказалась совсем молодой девушкой, которая, очевидно, отрабатывала свой год обязательных работ. Они оставили фуражки, перчатки, кортики и ремни в прихожей и сняли бумагу, в которую были завернуты цветы. И тут перед ними предстала фрау Вегенер. Тайхман не смотрел на нее, но знал, что она здесь. Он смял бумагу и на мгновение задержал в руке, словно не желая с ней расставаться.

На ней была белая шелковая блузка, застегнутая до самого верха, черная юбка и широкий винно-красный пояс. Сначала она поздоровалась с Хейне и Штолленбергом, а потом повернулась к Тайхману. Он поклонился ниже, чем его друзья, и не спешил выпрямиться — так ему не надо было смотреть в ее глаза. Ее рука оказалась маленькой и необычно теплой, а ногти острижены короче, чем раньше. Он не произнес ни слова. Штолленберг, на чей такт он так рассчитывал, как обычно, покраснел и произнес:

— Наверное, я должен сказать, что эти цветы не из вашего сада.

Фрау Вегенер рассмеялась и сказала, что Тайхману трудно было бы нарвать эту сирень в их саду, ведь сейчас еще совсем светло, а куст для него несколько высоковат.

— Да, но Тайхман умеет хорошо лазать, — заявил Хейне.

Глупее ничего нельзя было придумать, решил Тайхман; он готов был разнести весь дом на куски и поклялся себе, что никогда в жизни не окажется больше в такой ситуации.

Их пригласили в комнату, где стояло фортепьяно, а стены украшали пейзажи. В углу висел портрет Брамса. Фрау Вегенер открыла раздвижную дверь, и Тайхман услышал, как она сказала: