Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии

Манчестер Уильям

Это, конечно, полный вздор. Альфред вовсе не думал обо всех. Сигары и бренди отправлялись тем офицерам, которые выступали в поддержку его пушки из литой стали; те же, кто возражал, могли существовать на грубом вестфальском черном хлебе. Не допускать их в госпиталь и в Викторианский национальный фонд для инвалидов войны явно неразумно, но чтение переписки Круппа за 1870–1871 годы оставляет отчетливое впечатление, что у него было к ним мало сострадания. За это его и не стоит особенно винить. Они были упрямы, как ослы; сохранились свидетельства того, что и после Седана твердолобые продолжали обструкцию. 11 декабря кронпринц записал в своем дневнике в Версале: «Во время вчерашней канонады у города Божанси двадцать четыре наших 4-фунтовых орудия были полностью выбиты из строя, и стволы, как непригодные, пришлось отсылать обратно и заменять их новыми. Критики крупповской артиллерии радуются этому провалу, а во главе их стоит генерал фон Подбельски».

Генерал-квартирмейстер фон Подбельски являл мощную

оппозицию. В армии Мольтке он, возможно, и был весьма ценным солдатом, но его интерпретация сражения под Парижем в субботу 10 декабря абсолютно необоснованна. Отнюдь не охладив веру приверженцев Круппа, она лишь доказывала, что 4-фунтовые орудия слишком малы и поэтому устарели; важным уроком Седана было то, что орудия из литой стали никогда не следует располагать в пределах достижимости противобатарейного огня. Иными словами, если бы пушки были по-настоящему большими, они были бы несокрушимы. Крупп разрабатывал возможность создания гигантских стволов. В письме Роону он сообщал об экспериментах с новым полевым орудием, проведенных еще до начала войны. Он предложил, чтобы Пруссия в ближайшее время заказала двадцать четыре таких орудия. С типичной для него невежливостью военный министр попросил Круппа не беспокоить его. Крупп не останавливался. Увлекшись, он телеграфировал Роону, что разработал фантастическое чудовище:

«ПРЕДПОЛАГАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ У ПАРИЖА ВО ИЗБЕЖАНИЕ ПОТЕРИ ВРЕМЕНИ НА СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ РИСК ПРИСТУПАЮ К СОЗДАНИЮ ШЕСТИ ГЛАДКОСТВОЛЬНЫХ МИНОМЕТОВ КАЛИБРА 21 и 1/2 ДЮЙМА, УГЛОМ ВОЗВЫШЕНИЯ 60 ГРАДУСОВ, ВЕСОМ 300 ЦЕНТНЕРОВ, ДЛЯ 60-ФУНТОВОГО ВЗРЫВНОГО ЗАРЯДА, ЭФФЕКТИВНЫХ ПРИ СКОРОСТРЕЛЬНОСТИ В ПЯТЬ ТЫСЯЧ ВМЕСТЕ С МОНТАЖНОЙ АРМАТУРОЙ, ТРАНСПОРТНЫМИ ТЕЛЕГАМИ И ШЕСТЬЮ СОТНЯМИ СНАРЯДОВ. НАДЕЮСЬ ЗАВЕРШИТЬ СОЗДАНИЕ ДВУХ МИНОМЕТОВ ПРИМЕРНО В СЕРЕДИНЕ ФЕВРАЛЯ. ПОДРОБНОСТИ В ПИСЬМЕ. ЕСЛИ В ТАКИХ МИНОМЕТАХ НЕТ НЕОБХОДИМОСТИ ПРОШУ СРАЗУ ЖЕ ОТВЕТИТЬ ТЕЛЕГРАММОЙ».

В сопроводительном письме он опять пообещал «скорую доставку», причем два из его 22-дюймовых минометов будут готовы к середине февраля. Его беспокойство, объяснял он, вытекает из «распространяемых за рубежом» сообщений о том, что «определенные форты, в особенности Мон-Валерьен», возвышаются над Парижем и не могут быть ослаблены «без серьезных потерь во времени и человеческих жертв». Роон мог бы предотвратить это, просто сказав: да. «Я убежден, – писал в заключение Альфред, – что никакие сооружения, находящиеся выше или ниже поверхности земли, не смогут устоять перед минометами, к созданию которых я приступаю, и что эти орудия уничтожат основания и внутренние пространства мощью удара и силой взрыва».

Роон ответил: нет. На этот раз консерваторы были правы: армии не нужны 1000-фунтовые бомбы и зияющие стволы. Она прекрасно обходилась орудиями Круппа, которые уже имела. Минувшей весной Эссену были заказаны 15-см осадные пушки и 21-см минометы, которые теперь впервые проходили испытания в действии. Тем временем характер войны продолжал драматически изменяться. Разгром, как называл это Эмиль Золя, с каждой неделей принимал все более грандиозные формы. Через два дня после сдачи Луи Наполеоном Седана восстал Париж. Евгения, которую муж назначил регентом на время своего отсутствия, пока он был на поле боя, бежала из города. Парижане провозгласили республику и окопались. Они были полны решимости. Но они были также обречены. В июле Австрия, Италия и Дания объявили, что сочтут за честь служить союзниками империи Наполеона III. Они полагали, что поддерживают победителя. После сокрушительных августовских поражений, кульминацией которых стал кровавый день на реке Мез, их министры иностранных дел пробормотали извинения и потихоньку удалились.

Последняя профессиональная армия Франции, 173 тысячи ветеранов маршала Базена, застряла в Меце. Базен был человеком слабым и нерешительным, но он и вообще мало что мог сделать; на его месте даже Мольтке был бы парализован. Вера французов в неуязвимость Меца была беспочвенной. На протяжении десяти столетий покрытый рубцами старый форт на Мозеле закрывал путь захватчикам со стороны Рейна. Теперь его час пробил. Окольцованный возвышенностями, загнанный в каменный мешок фортификаций «ужасными пушками», Базен и не помышлял о контрнаступлении. «Категорически запрещаю кому бы то ни было продвигаться вперед хотя бы на ярд», – приказал он. Пока немецкие оркестры ликующе играли «Избавление в Зигеркранце», крупповские орудия методично обстреливали старую крепость. Не имея никаких перспектив на спасение, при истощавшихся запасах и рушащихся стенах, Базен 24 октября сдался, с горечью отказавшись от почетных условий капитуляции.

Париж остался в гордом одиночестве. Принявшие боевую готовность гражданские лидеры вели себя намного храбрее, чем император в Седане или маршал в Меце, и на протяжении еще почти четырнадцати недель дерзко отвергали приговор орудий. Средоточие городских огней, сердце, – как мог Париж согласиться с тем, что произошло. Еще в июле люди собирались на улицах и выкрикивали: «В Берлин! В Берлин! Скорая победа!» – а 6 августа биржевые спекулянты, пытаясь искусственно играть на рыночных ценах, распространили на рю Вивьенн слухи, будто вся прусская армия кронпринца захвачена в плен.

Весть о прямо противоположном развитии событий была встречена скептически. Министр внутренних дел в новой республике Леон Гамбетта провозгласил, что «нация под ружьем» не может быть повержена. Он призвал к массовому восстанию, предсказывая, что «пруссаки, находящиеся далеко от дома, обеспокоенные, изнуренные, преследуемые вновь пробудившимися французами, будут постепенно уничтожены – оружием, голодом, естественными причинами». Париж, утверждал он, намного сильнее любой провинциальной крепости. И это было верно. В 1840 году Тьер воспользовался ближневосточным кризисом для того, чтобы соорудить стену высотой в 30 футов, ров шириной в 10 футов, а также 94 бастиона, 15 фортов и 3 тысячи прикрываемых пушками путей подхода к Парижу. Однако Гамбетта упустил из виду – и едва ли его можно винить в профессиональной близорукости, – что за три десятилетия новая огневая мощь сделала эту массивную систему устаревшей.

Используя французские железные дороги, Мольтке быстро продвинулся в направлении Марны. 15 сентября он был в Шато-Тьерри и готовил осаду. Два дня спустя начался захват столицы в клещи, когда кронпринц Пруссии стремительно вышел с юга, а кронпринц Саксонии встретил его с севера. Захват был завершен в течение двадцати четырех часов. Последний почтовый поезд ушел из города 18 сентября. На следующий день были перерезаны линии телеграфной связи; Париж оказался изолированным, уязвимым для беспощадных орудий. Уже когда линии были отрезаны, – «Журналь Оффисьель» окольным путем сообщила Парижу, что он окружен, высказав предположение, что население «не… удивлено отсутствием телеграфных сообщений из страны», – первые французские защитники, которые предприняли вылазку из-за стены, в панике бежали от стволов Круппа на плато Шатийон, командной высоте непосредственно за воротами. Парижанин, встретивший взвод отступавших зуавов, записал в своем журнале: «Один из них, нервно посмеиваясь, рассказал мне, что никакой битвы не было, что было всеобщее беспорядочное бегство, что он не произвел ни одного выстрела. Меня поразили глаза этих людей – бегающие, стеклянные, ни на чем не останавливающиеся». Такие глаза на протяжении последующих семидесяти пяти лет становились все более знакомыми французам.

В литературной столице цивилизованного мира было много людей, ведущих дневники, записи во времена осады насыщены подобными наблюдениями. После того как с высот Шатийон сошел дым, еще один человек, который в своих послевоенных мемуарах называет себя «жителем из осады», нанес несколько визитов и отметил, что все «как казалось, были заняты тем, что измеряли расстояние от прусских батарей до своих собственных домов. Одного из своих друзей я застал сидящим в погребе, который был прикрыт несколькими матрацами для защиты от бомб». Наиболее проницательным гражданам скоро стало ясно, что разгром их оборонительных сооружений – лишь дело времени. Один из них писал: «Если во время наших вылазок нас неизменно отгоняла назад прусская полевая артиллерия, то какая была надежда на то, чтобы прорваться через вражеские ряды теперь, когда эти чудовища – крупповские пушки – расположились вокруг всего Парижа, а укрепления наших морских артиллеристов разрушаются, как только строятся?» Самое крупное сосредоточение батарей находилось на возвышенности Шатийон. Генерал-квартирмейстер Подбельски злорадствовал по поводу каждой заявки на новые стволы из Эссена, но факт состоял в том, что артиллеристы превышали возможности пушек. Сверхтяжелые орудия Круппа выбрасывали снаряды на расстояние 5600 метров – 6130 ярдов, – и они достигали лишь пригородов Парижа. Однако, увеличивая мощность зарядов и поднимая стволы до угла в 33 градуса, артиллеристы обнаружили, что снаряды покрывают 7500 ярдов – до тех пор неслыханное расстояние. На город ежедневно падало три или четыре сотни, взрываясь в Сент-Луи, Пантеоне, Сорбонне, в монастыре Сакре-Кер. Левый берег пережил главный удар бомбардировок, о них говорила вся столица. В конце декабря министерство сельского хозяйства в надежде повысить моральный дух объявило о распределении дополнительных пайков. Это было встречено с цинизмом. Один обозреватель язвительно написал: «Наслаждайтесь новогодним днем, парижане, и толстейте для Круппа из Шатийона».

За три недели 12 тысяч снарядов разрушили 1400 зданий; 20 тысяч парижан остались без крыши над головой. Чтобы подвергнуть бомбардировке один из опорных пунктов к востоку от города, Мольтке собрал семьдесят шесть из самых мощных крупповских пушек. Пораженный участник обороны измерил одну из воронок; ее глубина составляла один ярд, а ширина – четыре с половиной фута. Неглубокие французские окопы были в скорости стерты, а в них заживо похоронены солдаты. Военный корреспондент-ветеран из лондонской «Дейли ньюс» следующим образом описал для своих потрясенных читателей изуродованные трупы «тех самых храбрых»: «Ужасающая картина смерти перешла все границы того, что я когда-либо видел или что могло присниться. Обратите внимание на то, как они погибли. Не от быстрой пули игольчатого оружия, которая проделывает в человеке мельчайшее отверстие и не уродует его, если только ему не удалось спрятать лицо; не под ударом острого штыка: они убиты снарядами страшной мощи, которые рассыпались на осколки в результате взрывов многих фунтов пороха, приносящего увечья и рвущего даже массивное железо».